На главную >>

18.12.1995 год

 

Пройдет время, что было и как было - забудется. Что было хорошо, что плохо все перемешается.

Так вот как это было на самом деле, пока я помню.

Первые годы - по рассказам моей матери. До 1921 года – голод, холод. Об этом много в литературе.  Слово «интеллигент» - становится ругательным, а происхождение – батрак – самым почетным и желанным. Свою интеллигентность от всевозможных органов старались скрыть под термином «мелкий служащий». Стремление «прибедняться» объяснялось невозможностью т.н. «бывшим», обучатся в учебных заведениях, занимать какую-либо ответственную должность. От «неблагополучной» биографии старались избавится многие. С 1923 по 1929 гг. наступила передышка НЭП (новая экономическая политика) быстро восстановил хозяйство. Появилось все : и продукты и мануфактура (различные материалы), одежда, обувь- все - и не плохого качества. Не понимаю, почему этот опыт не использовать теперь. Столько лет не выходим из экономической неразберихи, Голодают люди.

С момента объявления всеобщей коллективизации экономическое положение резко пошло на спад. Стали исчезать продукты питания, одежда, обувь – все. Все можно было купить только по распределению и в очень ограниченном количествах. Затем наступил кошмар первой половины 30-х гг. Люди умирали от голода, Началась массовая миграция населения из центральных районов СССР в среднеазиатские, хотя и здесь был голод и трупы на улицах, которые утром собирали и увозили на подводах.

Потом заговорили о массовых арестах ни в чем неповинных людей. Все это шепотом передавалось только тем кому доверяли. Слежка, осведомительство. Каждый 3-й мог оказаться доносчиком. Но доносчиками, осведомителями тоже становились по угрозой. Те у кого кто-нибудь из родных был репрессирован, были как бы вне закона – их не принимали на работу. Я знаю такие случаи. Ко мне в библиотеку на временную работу поступила женщина, у которой была арестована мать, и она не отказалась от нее по требованию «органов». Через некоторое время отдел кадров уволили ее. Оказалось, что ее нигде не могли принимать на работу.

Фрунзе был переполнен ссыльными из центральных городов. Все это были люди отказавшиеся отречься от своих репрессированных родных.

К сороковому году магазины постепенно наполнялись продовольственными продуктами и промтоварами, но ударила Финская война и все смело с полок. А к Отечественной – совсем стало плохо, но это было хоть объяснимо: полтерритории страны оказалось оккупированной, самые промышленные и плодородные районы – житницы.

После войны магазины стали наполнятся товарами, особенно из Германии и вплоть до 70-х годов хоть и не высокосортными, но все же добротными обувью и одеждой мы были обеспечены.Однако из-за невысокой заработной платы , потребности большинства приходилось ограничивать . Хорошо было то, что медицина и образование было бесплатное, лекарство стоили недорого. Не было безработицы, болезней, беспризорных детей. Но, всегда стоял остро квартирный вопрос. Очереди были огромные и не только за квартирами. Какая-то «умная» голова решила, что при строительстве частных домов нужно установить ограничение на площадь – 9,5 кв. Меиров на человека. Поэтому, когда в семье подрастали дети  и у них появлялись свои семьи, снова вставал квартирный вопрос. В собственном доме хозяин не имел право ни пристраивать дополнительную площадь, ни изменять планировку. По сути дефицит жилья создавался искусственно , из-за боязни спекуляции жилой площадью за счет сдачи квартир. И все равно, многим приходилось снимать квартиры, но при этом хозяин в большинстве случаев отказывал в прописке из-за возможного обложения налогами. (Теперь этих налогов наплодилось еще больше).

Разветвленная сеть партийных органов контролировала буквально все. В одном г. Фрунзе был Центральный комитет коммунистической партии, областной и четыре районных. Каждый занимал хорошее здание, был укомплектован внушительным штатом с довольно высокой оплатой и всевозможными льготами. Служащие партийных органов снабжались бесперебойно прекрасными продуктами и промтоварами. У них были свои распределители, свои амбулатории и больницы – все это обслуживалось на высоком уровне и поэтому было им начхать на то, как живет население.

Громоздкая управленческая система тормозила развитие экономики. Для того, чтобы начать производство новых товаров, нужно было пройти такое количество инстанций, что новая модель успевает устареть.

Ограничение были и в сельской местности : можно было в одном хозяйстве держать строго определенное количество скота  и птицы, так что для рынка с/х продукцию частное хозяйство могло поставлять в небольшом количествах.

Площади посевов совхозов и колхозов все больше увеличивались, в результате они не могли обойтись при уборке урожая своими силами. Для чего привлекались рабочие , служащие, студенты, научные учреждения. Однако, собранный ими урожай чаще всего оставался на поле и гнил. Это, в конце концов, привело к спаду производства, снова стали пустеть полки магазинов. Уже с конца шестидесятых годов чаще и чаще не покупали, а «доставали» необходимое. К тому времени, когда началась «перестройка» исчезли с полок продовольственные продукты и «таяли» промтовары». Цены росли. А когда Ельцин, Шушкевич и Кравчук, по сговору 3-х разрушили советский Союз , т.е. сделали буквально бескровный государственный переворот, стало совсем плохо : ввели продовольственные талоны на основные продукты. Положение спасли т.н. «челноки». Люди стали привозить из ближнего и дальнего зарубежья и продтовары и одежду и перепродавать на местных рынках. Но цены становились все выше и выше и не все могли себе позволить мясо, сахар, масло. Неимущие старики кончали самоубийством , умирали от голода. О то, что «найден труп без признаков насильственной смерти» - часто можно было прочитать в газетах.

На Кавказе разгорелись кровопролитные междоусобицы. Воевали Армения и

Азербайджан , по существу гражданская война пылает в Таджикистане. Кошмарная бойня в Чечне длится больше года. Погибло там людей не меньше, чем  в Афганистанской войне. Повсеместно прежняя т нынешняя «Элита» борется за власть. Большое государство рухнуло, а это все равно, что расчленить целый организм каким была страна. Каждая республика хлюпается в своей луже в бессилии вырваться из нее. Процветает спекуляция. На предпринимательство, которое официально поощряется, наложили такие налоги, что только чудом некоторым удается уцелеть.

Так называемая приватизация госимущества, на мой взгляд, окончательно разрушила промышленность. Получился замкнутый круг : государство не может смягчить налоговый пресс, т.к. иначе ему не на что будет существовать – содержать науку, культуру, госаппарат, госучреждения, платить пенсии. Но , если налоги не уменьшат вполовину – не будет развиваться экономика. Из-за неплатежей рушится энергосистема. Каждая республика должна за что-нибудь друг другу. Огромные займы сделаны за рубежом. А возвращать их не чем. Преступность достигла невероятных размеров. И хоть тюрьмы переполнены – положение продолжает ухудшаться. Отдельные группы , с  помощью захвата заложников и террористических актов, пытаются решать свои проблемы. Похищение людей (в том числе и детей), которого никогда раньше у нас не было, случаются чуть ли не каждый день.

Порнография захлестнула экраны кинематографов и телевизоров. Падение нравов достигло предела. В газетах через объявления проститутки предлагают «контакт», сообщая свой телефон. Появились даже мужчины занимающиеся проституцией.

Жить страшно, а умирать дорого. Самые скромные похороны могут разорить и без того нуждающуюся семью. А цены на лекарства так высоки, что лечится невозможно.

Рождение ребенка тоже катастрофа. И тем ни менее дети родятся.

Однако и в этой неразберихе оказываются ловкие люди, ухитряющиеся приватизировать предприятия и магазины, строить 2-х – 3-х – этажные особняки, покупать дорогие зарубежные автомобили, отдыхать на курортах, посещать дорогие рестораны.  Таких  до  . 5 % , Многие из них подвязываются в качестве депутатов в выборных государственных органах, занимают ответственные посты.

Деньги обесценены. В К.Р. введена своя денежная единица – сом. 1 сом = 420 рублям и 1доллар = 11 сомам.

В России цены на все исчисляются в тысячах, даже на хлеб. Цена за доллар колеблется от 4400 до 4800 рублей примерно. И все это продолжается почти 10 лет. Конца не видно.

Моя семья, я считаю, на грани катастрофы. (12.08.96 г.) Мы не можем себе позволить молочных продуктов – сыр, масло, сметана исчезли из нашего питания. Овощи, 450 гр. Мяса в день, 2 кг хлеба, сахар. Многие не видят и этого.

 

18.01.97 г. Что же лучше: раньше или теперь? – все хуже. Но раньше, если человек попадал в какую-нибудь неблагоприятную ситуацию (если, конечно, он не нарушал законов), то можно было обращаться в те или иные государственные, партийные или профсоюзные органы за помощью. Теперь никому ни до кого нет дела – тонешь, ну и тони себе.

А раз раньше не было безработицы, то не было чувства обреченности. Пусть хоть и небольшая зарплата давала уверенность, что завтра ты не останешься без куска хлеба. Заболев, человек не оказывался перед проблемой – на что купить лекарства. В больницах, если и случалось мздоимство, то это было редкостью. Теперь надо за все платить, и ни кому нет дела, что у тебя нет средств. Конечно, большинство людей жили от получки до получки и весьма скромно. А сейчас лучше? Я получаю пенсию 235 с., а платить за отопление, телефон и воду нужно более 500 сомов.

 

8.08.98 г. В год развала СССР я написала три частушки:

 

Не корите вы Хрущева,

Не ругайте Брежнева –

Миша жизнь нам изувечил

Да тройка Беловежева (Беловежская)

 

Ну, настало времечко

Только чешешь темечко.

Чтобы было, что пожрать

Спекулянтом надо стать.

 

Сами в ладушки играли

Планы все приветствуя,

А теперь после «виват»

Ищем – кто же виноват.

 

Однако, именно спекулянты, то бишь, так называемые «челноки», спасли нас от неминуемого голода, привозя из-за рубежа продукты питания и промтовары. Правда, привело это к тому, что в продаже теперь легче купить импортное, чем отечественное. А в отечественной экономике сплошной развал.

 

 

15.12.98 г.

 

Единственная память об отце: Сумерки. Мне не более одного года девяти месяцев. Отец держит меня на руках (я всю жизнь помню, что это именно отец). Мы стоим около окна. Справа нарядная елка. Хрустальная сосулька, бумажная корзиночка. На верху елки звезда, а над елкой в углу у самого потолка держатся, не весть как, две красных вишенки.

 

 

Темно. Я лежу на большой кровати. В углу надо мной кусок луны. К нему прикреплены какие-то пружинные качели. Они ритмично, со звуком у-у-у-у-у, то сжимаются, то разжимаются. У меня жар. Такое видение у меня в детстве всегда повторялось, когда я болела.

 

 

Зарайск. (Родина). Зима. Я стою  около крыльца. Рядом санки, покрытые чем-то мягким. Вдоль горбатой улицы дома, которые мне кажутся очень высокими.

 

 

На столе кусок свиного сала, небольшой, сухие яблоки. Рядом сидит папин брат, дядя Леня. Фигура рисуется мне неясно, но я знаю, что это он.

 

Мама рассказывала, что это было, когда уже умер мой дедушка, Николай Павлович Петерсон, мамин отец и уже не было папы.

 

Отец служил начальником канцелярии Собеза (1919 г.). Наступала белогвардейская армия. Собез эвакуировался. А отец почему-то остался и должен был догонять позже.

В пять утра он вышел из дому и никогда уже не вернулся. Уже, когда мне было за 60, от двоюродной сестры я узнала, что к Бабуне – папиной матери, приходил какой-то человек с известием, что отец был в степи зарублен белыми. А еще позже , моя двоюродная  сестра Витя говорила, что его не просто зарубили , а распяли на кресте.

Маме об этом никогда не было известно. От нее это скрыли. И она, а с нею и мы с сестрой, чуть не всю жизнь надеялись, что он найдется.

Отец не был ни красным , ни белым.

 

В это время, тяжелое и голодное и холодное, мы жили в доме дачной постройки. Вся тяжесть заботы о семье легла на мамины плечи.

На дворе стояли лютые морозы. Мы страшно мерзли. У меня и у сестры оказались отмороженными руки. До 30 лет я мучалась оттого, что распухали пальцы. Больно было за что-нибудь задеть, а в теплом помещении они ужасно зудели. Кисти рук и летом и зимой были багровые, в сине-красных пятнах.

 

Безработица, да, собственно у мамы не было никакой профессии. В 1914 году, когда началась германская война, она окончила курсы медицинских сестер. Но, почему-то, после того, как работала в Московском госпитале,  работать медсестрой не стала. А, может, и негде было. Над нами нависла угроза голодной смерти. Однажды, на улице мама увидела дохлую курицу и долго стояла над ней, но все же не подняла.

Вот в это время и приехал спасать нас дядя Леня. Он увез нас в Звенигородку. Здесь мы поселились у Бабуни, папиной мамы. Бабуню звали по-польски Теклой, по-русски – Феклой, отчество не помню, кажется Алексеевна. Она работала в какой-то больнице. С ней жила Овдовевшая Мария Антоновна с детьми. Ее мужа, маминого брата, Павла Николаевича, расстреляли, как чуждый элемент.

 

Звенигородка. Запомнились три эпизода :

  1. Небольшой свинарник рядом с домом. Передняя стенка как в клетке. Внутри огромный кабан. Но я подойти к нему боюсь – как бы он меня не съел. Рассказывали, что свинья сожрала ребенка, оставленного без присмотра.
  2. Рядом с домом высокие старые вишни. На перекладине между ними висят качели – продолговатая доска, привязанная за веревки.
  3. Полчища крыс. На стене висит полотенце, изъеденное ими. Видимо, это кухня. Стоит огромный чурбан. К нему приделана пружина с крючком на конце. На крючке кусок сала. Каждый раз, когда крыса тянет за него, на нее обрушивается капкан и крыса мертва. Это повторяется помногу раз в день. В углу стоит крысоловка, которая редко оказывается пустой. Я до ужаса боялась крыс и, когда ложилась спать, старалась натянуть одеяло на голову, чтобы во сне мне крысы не отгрызли нос. Во сне мне снится, что нос у меня какой-то прозрачный, круглый, колбаской, крючком. Хотя мне тогда было не больше 3-х лет, я хорошо запомнила эти сны. Всякий раз нос отпадает, а пальцы на руках как обрубки – крысы отгрызли их. Этот сон снился мне долго – до 7 лет.

 

 

 

Мама поступила работать в какую-то организацию, но скоро ушла оттуда, т.к. ее начальник стал оказывать ей не двусмысленные знаки внимания. Положение снова складывалось критическое. Шла Гражданская война. Постоянно менялась власть: то врывались «красные», то «белые», то еще какая-нибудь банда. Как-то маме надо было перейти на другой берег, протекавшей здесь речушки. На мосту стоял солдат, и она решила перейти по льду. Солдат, стоявший на мосту, начал по ней стрелять, но, к счастью не попал. Она от ужаса не помнила, как добралась домой.

 

В маленьком городке, каким была Звенигородка, почти невозможно было найти работу. И мама решила перебраться в Москву, где ее брат, профессор-филолог, Михаил Николаевич Петерсон, работал в Московском Университете.

За нами приехал Лева – сын маминого сводного брата, Владимира Николаевича. Мне шел четвертый год. Я смутно помню его – Леву  помню: приятное лицо, волосы зачесанные набок через пробор, рубашка, напоминающая гимнастерку, твердые ладони рук, запах которых напоминал мне запах фасоли. (Лева умер молодым от фурункула носа всего за три дня)

Ехали мы в товарном вагоне, приспособленном для перевозки пассажиров. Посредине вагона круглая буржуйка. Труба от нее выходит на крышу.

Какая-то женщина вырезает нам с Юлей вереницу человечков, держащихся за руки, бумажные корзиночки, делает бумажных петушков и лодочки.

 

Москва. Мы едим в трамвае мимо Большого оперного театра. Запомнились кони.

Нас угощают какао. Тогда Америка для спасения от голода высылала ученым продуктовые посылки. Какао из такой посылки. Я пью его впервые. Мне не понравилось : «Вкусно, но не ндравится» - отвечаю я на вопрос, почему я так неохотно его пью.

ЯЯ падаю с какого-то высокого сиденья. Кто-то выкрикивает: - Ах, батюшки, разбилась! И мне представляется моя голова в виде фарфорового чайника – вся в трещинах.

Вскоре я и Юля заболели эритемой : все ноги усыпаны припухлыми яркорозовыми пятнами. Мы обе лежим на одной кровати – валетом. Я – против большого окна. На ручке окна висит сетка с небольшими куличиками – это от крыс. Здесь они тоже свирепствуют. Пожирают все и одежду и съестное.

Пасха. На столе маленький кулич, несколько крашенных яиц и творожная пасха. Скромно, но для нас это целое пиршество.

В Москве маме на работу устроится не удалось. Впереди долгий путь : мы отправляемся в Верный (Алма-Ата). Там живет мамина сестра Зоя Николаевна. Здесь прошла мамина юность.

 

У тети Зои двое детей : Ира,  почти моя ровесница. Между нами всего несколько месяцев, шалун Драгутин – двумя годами младше, и пьяница муж – чех, Драгутин Драгутинович Новак – адвокат.

Муж страшно ревнив. Даже выглаженное платье вызывало его подозрение. Она учительница начальных классов. По сути, все благополучие семьи зависило от нее. Жизнь у нее была тяжелая.

 

В Верном мы пробыли недолго. Мы ехали, как и до Верного из Ауле-Ата (Джамбул), в повозке, крытой берданами (железной дороги тогда не было) , через горы и перевалы. С нами ехала и мамина мама, бабушка, очень слабого здоровья. Ехали мы в Пишпек (Фрунзе), к маминому брату, юристу, Григорию Николаевичу, занимавшегося адвокатурой.

 

Дядя Гриша со своей женой Клавдией Ильиничной и двумя дочерьми, которые были, примерно в нашем возрасте, жили в арендованном доме, по нынешней Дзержинской, а тогда  - Бульварной, на один квартал севернее теперешней линии железной дороги. За их «усадьбой» сразу начиналось поле. Дом принадлежал , по-моему, Бочкаревой, по прозвищу «Кукла». Вся левая половина ее лица была обезображена багровыми с какими-то белыми разводами родимыми пятном.

Первую ночь мы спали в столовой на полу. На другой день нам приготовили небольшую комнатку. Бабушка, после дороги, сразу слегла. Видимо, у нее было высокое давление, т.к. ей к затылку прикладывали пиявки. С этих пор она постоянно болела. Плохо было с сердцем. Хуже всего было, что  она довольно сильно курила, что в то время для женщины было большой редкостью.

Сразу по приезде мама стала искать работу и квартиру. Квартиру – одну комнату без удобств, сняли у Одинцевой. Это был по тем временам хорошенький домик, но очень холодный. Мы зимой ужасно мерзли хоть и платили за квартиру несколькими саженями дров. Хозяйка их, видимо, экономила и плохо топила. Бабушка осталась у дяди Гриши, т.к. ей был необходим постоянный уход и лечение, что маме было не под силу, т.к. она никак не могла устроится на работу и денег не было. Почти все лето мы днем проводили у дяди Гриши. Там был большой сад и огород, коровы, куры, гуси, утки, лошадь и нам детям было много простора для игр. Из игрушек помню только двух пеленашек из папье-маше, которых нам подарили в день приезда. Большую часть времени проводили на воздухе. Играли в догонялки, прятки, пятнашки, гори, гори ясно, в лапту : двое стоят на одном конце площадки. Один подает небольшой черный мяч, другой палкой бьет его, стараясь забить повыше, чтобы он дольше пролетел над площадкой «полем». Несколько игроков ловят его. Поймавший бьет по бегущему в другой конец «поля» игроку, отбивавшему мяч лаптой. И, если попадает, становится на место подающего мяч, а тот становится «забивающим». Не знаю, почему эта игра отмерла. Она хорошо тренировала, развивала подвижность и ловкость.

Рядом с домом «Куклы» находился детский приют, директором которого была дальняя родственница тети Клаши – Кононова. Она пригласила нас, Витю, Иру, Юлю и меня на рождественскую елку. Было очень весело. Всем раздавали подарки, мешочки с пряниками, конфетами, яблоками и орехами. Увы, кроме этих подарков нас наградили и лишаями, от которых в приюте страдали многие дети, была там и чесотка, но нас Бог миловал.

Несмотря на все старания директрисы, бороться в те времена с этой напастью было трудно. Единственным средством против чесотки было зеленое мыло.

Дяде Грише очень хотелось иметь сына. И из этого приюта они взяли мальчика-подростка лет 13-14 – Колю. У него оказались золотые руки. Он неустанно плел из ивовых веток разные корзинки. В то время для базара они были незаменимы. У Кононовой, забыла ее имя, была дочь - моя тезка. Мы обе очень привязались к Коле и постоянно ссорились из-за него, каждая считала его своим женихом.

К сожалению, тетя Клаша тяготилась его присутствием в доме. В конце концов, его там не стало. Говорили, что из него получился отличный портной.

Несмотря на всю неустроенность, время раннего детства было для нас , детей, счастливым, но были и огорчения, когда для стола забивали любимую курицу. Особенно мы горевали, когда был забит ягненок Борька, с которым мы любили играть. Никто из нас не мог есть его мясо.

 

Наконец, маме удалось, через биржу труда, устроится на работу в качестве распространителя календарей, открыток и другой писчебумажной продукции. Это дало возможность снять с дяди Гриши бремя по нашему содержанию.

Жизнь наша резко изменилась. Теперь, уходя на работу, мама запирала нас, в нашей комнате и мы уже до ее возвращения не могли выйти на улицу. Она после работы приносила в кастрюльке еду, купленную в какой-то столовке. Дома для ее приготовления не было никаких условий.

Под нашими окнами резвились соседские мальчишки. Однажды, заметив в окне наши завистливые головы, они выстроились в ряд и стали мочится в нашу сторону. Нашему удивлению не было предела. До сих пор мальчика от девочки мы отличали только по одежде.

У нашей квартирной хозяйки было двое детей : Орест и Лена. Оба заботились о своем содержании самостоятельно. Орест разводил голубей и сажал огород. Мясо и овощи были свои. Лена хорошо вышивала и часто имела заказы. В конце концов , мама договорилась с ней, что она будет за кормежку сидеть с нами.

Сама же Лидия Спиридоновна почти каждый день ходила по гостям, норовя попасть к кому к чаю, к кому на обед. Когда же приходили к ней, она выставляла на стол маленькую вазочку с вареньем и разыгрывала гостеприимную хозяйку.

К этому времени я заболела малярией. Трясло меня отчаянно. Обычно приступы начинались к вечеру. Мама научила меня принимать хину – горечь невозможная. В кусочек тонкой папиросной бумаги я насыпала порошок хины, свертывала в пилюлю и запивала водой.

Лидия Спиридоновна решила сдать нашу комнатку кому-то на более выгодных условиях. Поскольку нам деваться было некуда она взяла нас на свою половину, до тех пор, пока мама не найдет другой квартиры.

Мама спала на террасе и поплатилась новым одеялом, которое ей удалось только что сделать из узбекского шелка. Она пошла в театр на спектакль заезжей труппы. А когда вернулась, обнаружила пропажу. До этих пор в Пишпеке ничего  подобного не было , но как только сюда протянули железнодорожную ветку, начались кражи. До этого замки имели чисто символическое значение. Раз висит замок, значит, хозяина нет дома.

Была осень 1925 года. В этом году Юля пошла в школу. С этого времени нашей дружбе пришел конец. Я уже была недостойна дружбы школьницы. У нее обнаружился хороший почерк. Ее учительница, Юлия Яковлевна, племянница Фрунзе, ее очень хвалила.

На день меня теперь отводили к сыну маминой приятельницы Зои Петровны Ивановской, Володе. Он был младше меня и очень покладистым малышом. Целый угол комнаты был отведен для его игрушек. Мне такое богатство и не снилось. Зоя Петровна и ее муж Николай Николаевич Ивановские души не чаяли в своем необычайно смышленом сынишке. В доме у них всегда царила чистота и порядок. Но скоро нашим играм пришел конец. Мама нашла временное жилье. Не квартиру, а именно жилье. Это был пустой деревянный амбар без окон. Мебели у нас никакой не было и мы спали прямо на полу.

 

 

Новая наша квартира, в которой мы прожили неделю, была в доме Котелевских в юго-западной части города, где-то по Красноармейской. Запомнилась только хозяйка, Лукерья : Был какой-то революционный праздник. Надо было вывешивать над воротами красный флаг. Сделать его было не из чего. Лукерья , тощая, в платье и темном фартуке спорит с милиционером : «Где я тебе его возьму? Нет у меня материи» - тогда плати штраф 3 рубля. Лукерья заходится слезами. По тому времени это для бедного человека были немалые деньги.

Во дворе паслись куры. В углу в свинарнике свинья на откорме, рядом штабель круглых подсолнечных жмыхов. Мы, дети, стоим рядом, в руках по картошке сваренной в мундире.  Мы соскребаем со жмыхов , посыпаем этим картошку и едим . Казалось вкусно. Иногда грызли и просто жмых.

Было еще тепло , но уже начали опадать листья с деревьев.

 Свинья созрела для убоя. Котелевская детвора, а было их не мало, зовут нас – айда, будем кататься на свинье, ее сейчас резать будут. Взрослых не смущает присутствие детей. Свинья визжит по страшному. Мы в оцепенении стоим вокруг. Но вот все кончено. И, почему-то, рубят кур. Отрубают головы и бросают на землю. Куры без голов мечутся кувырком по всему двору. Страшно.

Рассказывали такой случай: взрослые в присутствии детей резали теленка. Те, насмотревшись, затеяли игру. Самого маленького решили зарезать как теленка. Чем закончилось – не помню.

Мама по-прежнему целыми днями была на работе и не знала, что мы были свидетелями совсем не детского зрелища.

 

 

Однажды мама, вернувшись домой, принесла мне и Юле по паре чудесных черных ботинок. Примеряя их, я убедила маму, что они мне как раз впору. Однако они немного жали, но я не созналась. А на другой день все мои несчастные ноги были в водяных мозолях. До этого мы всегда летом бегали , как и все пишпекские дети, только босиком, не зимой, конечно. И, несмотря на то, что сезон бособегонья уже подходил к концу, мне снова пришлось разуться.

Вскоре случилась еще одна беда. Мама пришла с работы расстроенная – из ее сумки пропала какая-то нужная бумага. А так как я неоднократно рылась в сумке, то гнев мамы пал на мою голову: «это ты виновата,- сказала она, - вот меня теперь арестуют и я буду сидеть за решеткой». Реву моему не было конца. А ночью мне приснился страшный сон:как будто из-за гор на верблюде прискакала ведьма, посадила маму в огромный котел, я закрылась за дверью сеней, но хлипкий крючочек едва держался. Я с криком проснулась. Сон запомнился на всю жизнь. Был он для мамы вещим: всю жизнь она прожила как в котле. Одна , без какой-нибудь специальности, с двумя маленькими детьми, которых надо было одеть, накормить, да еще иметь хоть какую-то крышу над головой.

 

Это было, когда мы еще жили у Одинцевой. Прослышав, что детей родителям приносит аисты или находят в капусте, а мама сказала, что нашла меня именно в капусте, я начала тщательно обследовать Орестовский огород, но кроме гусениц ничего не нашла, хотя и тщательно осматривала червяков. Я была страшно разочарована.

-«Дура – сказала мне моя подруга, чуть старше меня, Ира Протопопова – дети берутся из маминого животика». Мне это казалось невероятным, но Ира астаивала на своем. Ира – дочь Протопоповых, была уже хозяйкой в своей квартире. Она ее убирала, мыла полы и даже подстировала, что-то даже готовила. Ее мать , Ольга Витальевна, воспитанница какого-то дворянского института для девиц, была высококвалифицированной машинисткой и очень берегла свои руки. Это было совершенно беспомощное в других вопросах существо. «У нас все Ирочка» - говорила она. Что из Ирочки получилось, я узнала позже, когда мы уже взрослые снова встретились на работе.

Видимо мама познакомилась с Протопоповыми, когда поступила работать машинисткой. Наверное, Ольга Витальевна помогала ей освоить машинопись. Впоследствии мама стала тоже очень хорошей машинисткой.

 

 

Я была в это время страшной кошатницей. Стоило мне увидеть на улице кошку, уверенная в том , что она бездомная , я бросалась ловить ее. Перетаскала я их в дом массу, к счастью, большинство сбегало от меня, а некоторых Оресту удавалось сбыть  с рук. Однажды я вышла на улицу, на другой стороне мальчишки возились с котенком. Увидев меня, они швырнули его через дорогу ко мне. У котенка от удара об землю отнялись задние ноги. Я притащила его домой и, обливаясь слезами, пыталась накормить его. Мама, вернувшись домой , увидев нового котенка, да еще больного, потеряла терпение: «Вон! - Немедленно унеси его!». Мои просьбы не возымели действия. Мы с Юлей взяли тряпку, блюдечко с молоком и хлеб отправились в поле. Положили котенка возле речушки на травку,  оставили блюдечко с молоком, поплакав еще, ушли. С тех самых пор я постоянно вспоминала об этом несчастном котенке.

 

 

Следующая наша квартира была тоже в южной части города – у Бугаевых. Это была маленькая комнатка, в которой почти одну треть занимала русская печь. На этой печи спала мама, моя постель была в проеме между печью и стеной, а Юлина несколько дальше. Две, не кровати, а скорее топчана, наши постели и, кажется, небольшой столик. Другой мебели здесь бы даже и не поместилось бы.

Хозяева: она – Софья, отчества не помню, сам Бугаев, по профессии связанной как-то с сельским хозяйством; дети – два мальчика Вова и Валя, и маленькая очень хорошенькая Эля. Эля отличалась грациозностью и очень мило танцевала. В последствии она некоторое время училась в какой-то балетной группе, сделала большие успехи, но у нее оказалось слабоватым сердце и ей пришлось оставить танцы.

Володя, средний сын, был страшным фантазером и выдумщиком. Однажды он на спор спрыгнул с высокого дерева и поломал ногу, и потом на спор же выстрелил себе из отцовского пистолета в висок, но, к счастью, промахнулся и получил только скользящее ранение височной кости. Девочки были от него без ума.

Валя, самый старший – уже подросток, с нами не водился. Это был красивый, серьезный мальчик. К сожаленью, умер он в самом цветущем возрасте от туберкулеза легких.

Благодаря стараниям мамаши взаимоотношения между мальчиками и девочками понимались только как амурные. Сама мамаша и Эля, несмотря на свой младенческий возраст, были помешаны на этом.

Жили мы у них недолго, впрочем, как и на других квартирах. Мне не было еще семи, а это была уже четвертая квартира. То-ли сдавали их временно, то-ли мама никак не могла найти подходящую.

От Бугаевых мы с Юлей попали под опеку «маменьки» и Наденьки Емельяновых, которые нам казались уже старушками. Были они дальними родственницами Марии Ефимовны Терентьевой, вдовы бывшего  городского головы Ильи Федотовича (?) Терентьева.

Жили Емельяновы в Терентьевском саду в домике, переделанном из бани. Мама же жила у каких-то знакомых, которые собирались уезжать, в ожидании, когда освободится их квартира у Тахтаровых. Тогда, как , впрочем, и теперь, квартирный вопрос был тяжелым. Даже на частные квартиры выдавались ордера.

Терентьевский сад был достопримечательностью города. Сад находился (да и сейчас он есть только в очень усеченном виде) внизу по ул. Советской. Это был огромный фруктовый сад. В нем было все или почти все. От  ворот, впрочем, это был скорее въезд, ограниченный двумя кирпичными столбами. Собственно ворот, которые бы закрывались, не было. В глубине виднелся двухэтажный деревянный дом, обнесенный по второму этажу обширной террасой. От ворот к дому дорога по обе стороны  была обсажена сиреневыми кустами. Справа за ними – дубовая роща. Слева – лесной орешник. А дальше – аллея из грецких орехов. Рядом с домом – палисадник, огороженный штакетником с цветочной клумбой, посредине ее огромная ель. За домом начинался огород и фруктовый сад. Особенно много было яблонь зимних сортов. За садом – березовая аллея. В северной части, вернее, в северо-восточной – огромный высохший пруд. На его северном берегу небольшая избушка.  Весь сад был обнесен плетнем. По южной стороне снаружи вдоль забора – карагачи. Один был очень старым и огромным. Говорили, что обхватить его могли бы только несколько человек. Позднее какой-то варвар поджег его. Рядом с домом у крыльца – колодец. О водопроводе тогда даже и не помышляли. Население верхней части города питьевую воду брало прямо из арыков, тянувшихся по обе стороны улиц. В нижней части города грунтовые воды подступали близко к поверхности и здесь в каждом дворе были колодцы.

Но вернусь к Терентьевской усадьбе. С восточной стороны находился скотный двор, огороженный плетнем. В нем конюшня  с лошадью Гнедком, коровник с коровой Мартой, курятник, свинарник, гусятник и утятник. Все это заполонено живностью. Практически это было натуральное хозяйство. Не было своего только хлеба.

Юля ходила в школу, и все внимание было обращено на меня. Обе «старушки» были очень набожными, и Наденька частенько брала меня в церковь. Пытались нас т немного баловать, когда Наденька ходила на базар, то, обычно, приносила нам по фигурному прянику в виде розовой лошадки или куклы.

Там я подхватила отит правого уха. Было очень больно. В ухе «стреляло». Наденька заливала в ухо подогретое камфорное масло и делала мне согревающие компрессы. В последствии это сильно отразилось на слухе. Я стала хуже слышать на правое ухо.

Юлю в это время почти не помню. У нее появились свои школьные подруги и она со мной почти не играла.

Вскоре мамины знакомые, у которых она жила, уехали и переоформили ордер на квартиру в доме Тахтаровых. Однако хозяева почему-то были против нашего вселения и когда мы туда явились, не смогли попасть в дом – на дверях висел огромный замок. Хозяева ни за что не хотели пустить нас. Пришлось маме вместе с нами пойти в милицию. Только под давлением милиционера хозяева сняли свой замок. Впоследствии они с мамой очень подружились, после того как она помогла им правильно составить бумагу, по которой им снизили налоги.

Дом Тахтаровых, каркасной постройки, под камышовой крышей, был в виде буквы «Г». В одной комнате с берданными сенями жили мы, а вторую половину из 2-х комнат хозяева сдавали в аренду правлению Узбеквино, использовавшего его под винный склад. Дом находился в самом центре города, на углу улиц Краснооктябрьской и Кирова, против Дубового парка, в котором были сосредоточены увеселительные заведения: театр, кинематограф. По воскресеньям и праздничным дням были гулянья, играл городской духовой оркестр. На аллеях располагались палатки с зельтерской водой и лимонадом, тележки мороженщиков.

Сами Тахтаровы жили в другом домике их 2-х комнат на глиняных полах. Обе комнаты дверьми выходили во двор. Одна была летней кухней, другая служила спальной. В этой комнате часть полов была в виде ступеньки -  приподнята сантиметров на пятьдесят. На ней спала вся семья. Никакой мебели не было. На день одеяла, которыми укрывались и спали, складывались в углу. Ели они за низеньким круглым, высотой сантиметров шестьдесят, столом, который после трапезы тоже убирался. Семья хозяев была очень набожная. Их дочери – Сабира старшая и Магмура– постоянно занимались чтением Корана. Молились несколько раз в день. От этих молитв освобождался только самый младший – Кадыр, лет 5-6, страшно избалованный шалун. Бывало хозяйка отрывалась от молитв и во дворе с прутом в руках , бормоча молитвы, по кругу гонялась за сыном, чтобы наказать за очередную шалость.

Хозяйка очень плохо говорила по-русски: «Моя, твоя говорий не мой многа полы – лягушки заживутся».

Обе девочки постоянно, вне молитвы. Помогали матери по дому. Что-то распарывали, стежили заново перебитое одеяла, что-то шили. Магмурка еще помогала отцу. Он чем-то торговал на базаре. Тахтаровым принадлежал еще небольшой , соток в 6-7, алычовый сад, который они сдавали в аренду под летний ресторан. Он был отгорожен от двора берданным забором. Из таких же бердан ( бердана – плетенная из камыша примерно 1 м х 2,5 м прямоугольной формы циновка ) по саду стояло несколько небольших кабин. По вечерам там играли на скрипке и флейте. А мы, дети, под эту музыку танцевали, кружились с новыми подружками сестрами Зоей и Ниной. Нина была моей подружкой, а Зоя – Юлиной.

Жили они на квартал выше Тахтаровых. Была у них неблагозвучная фамилия – Шинкаревы. Мы очень сдружились. Всю последующую жизнь у меня не было подруг ближе Нины. Были у них еще две старшие сестры – Клава и Катя и младший брат Коля. Отец был кузнецом, мать хозяйничала по дому , ухаживала за двумя коровами, молоко от которых  продавали на рынке. Дом был их собственностью. Несмотря на высокий фундамент – во всех комнатах полы были глиняные. Были у них в северной части города так называемые заимки: клочок земли, на котором они выращивали арбузы, дыни, кукурузу, картофель и другие овощи. Однажды наших подружек и нас с Юлей их отец возил на своей лошади на заимки. Ночевали мы в травяном шалаше. Ели прямо с поля арбузы и дыни. Мне кажется, что я никогда в жизни не ела такой вкуснятины. Все ярко запомнилось.

 

 

Маме приходилось с нами очень трудно. Целый день и почти каждый вечер до 11-12 ч. Она стучала на машинке, чтобы как-то просуществовать. Из 60 руб., которые она получала в месяц – 20 руб. надо было отдать за квартиру. На 40 – кормить и одевать нас и себя. Вот что она писала своей матери: «…Мы об Вас очень соскучились , а на ребятах очень заметно Ваше отсутствие – они у меня очень распустились и я положительно не знаю, что сними делать, т.к. у меня нет совершенно свободного времени заняться ими, целый день я на службе, еще Надя ничего, хотя и она озорница, но с ней можно ладить, но Юля прямо невозможна, школа ее портит, влияние подруг сказывается, что мне с ней делать? Если бы у меня было больше средств -  я не задумалась бы и отдала ее к Датсковым ( престарелые дамы, занимающиеся воспитанием детей) – сама же я бессильна. Думала, что с переездом в Алма-ата я бы устроилась иначе и дети не были бы так беспризорны, но все дело в железной дороги – удастся ли мне поступить туда или нет, т.к. принимают на ж.д. только через Биржу труда, а со службы принимать запретили» (синтаксис сохранен по оригиналу письма ).

И действительно часто, вернувшись домой, мама находила нас у хозяев, прикорнувших у их общей постели.

Кормила нас мама сначала из столовой, где покупала абонемент на весь месяц. За обедом с кастрюльками ходил кто-нибудь из нас. Мамина работа располагалась поблизости от дома и она могла в перерыв приходить обедать.

 

 

Это был, по-видимому, 1926 год, мне уже 8 лет, а мама все еще не решалась отдать меня в школу. Она боялась, что школа на меня окажет такое же «дурное» влияние как на Юлю. Не думаю, что школа действительно ее испортила. Просто у нее в противоположность мне было более независимый характер. Я же была вся под влиянием мамы. Была трусихой, и это заставляло меня быть довольно послушной. Мамино слово для меня было законом. Видимо за это мои сестры – Юля и двоюродные Ира и Витя меня не жаловали. Особенно, когда мне их поведение, казалось недопустимым, я частенько говорила: - «А то маме скажу!». За что же было любить? На самом деле я ничего маме не говорила никогда.

 

Летом этого года Наденька (Емельянова) несмотря на мой возраст, устроила меня  на «детскую» площадку» (преддверие детских садов), где она работала поварихой. Стоило это пребывание под опекой воспитательниц всего 1 руб. в месяц!

Там я многому научилась: учили рисовать, лепить из глины, делать елочные игрушки, разучивали песенки. К концу сезона готовили для родителей коротенькие сценки с танцами. Помню мой первый сделанный собственными руками костюм стрекозы. Крылья из марли, натянутой на проволочную основу.

«Где вьются над Доном там лозы,

  Где жаркое солнце печет

  Летают и пляшут стрекозы

  Веселый ведут хоровод» и т.д.

Воспитательница тетя Мотя была мастерицей на все руки. Я ее очень любила. Помещалась эта площадка во дворе школы и, когда в августе школу начали готовить к началу учебы, нас перевели в какой-то сад на Садовой же улице, как она теперь называется – не знаю. Это где-то на юго-востоке города. Нам еду уже не готовили, не было условий, и каждый приносил ее в мешочке из дома.

В этом же году, на девятом году, мама, наконец, решилась отдать меня в школу, т.е. с полуторагодовалым запозданием. В школу тогда принимали семилеток, а иногда и шестилетних. Я уже умела читать и меня определили в специально подобранную группу. Кто мне помогал освоить чтение и письмо. Только к этому времени я уже читала самостоятельно сказки Пушкина и Жуковского.

 

В доме появился Николай Степанович Луценко – шофер. По тому времени личность романтическая. Мы с Юлей к нему очень привязались. Он ночевал у нас в сенях, огороженных берданами.

Во дворе постоянно толпились конные повозки Узбеквина, которые то привозили, то увозили ящики с вином.

Однажды лошадь укусила меня за лицо, когда я проходила мимо. Мама очень испугалась, что на лице останутся шрамы. Решив, что жить в таком дворе небезопасно для детей, да и, практически, днем нам негде было играть. Мама снова переехала с нами в Терентьевский сад.

К тому времени Емельяновы маменька и Наденька переехали в купленный ими дом внизу по Советской. По неопытности они не обратили внимания на то, что там грунтовые воды подходят очень высоко и в неогороженном колодце стоят почти вровень с землей. Впоследствии , боясь, что грунтовые разрушат дом они продали его за бесценок.

 

Итак, мы заняли теперь оставленную ими перестроенную в дом баню. Было у нас теперь 2 комнаты. Для игр у нас был целый громадный сад.

У Терентьевых в это время поселили какого-то инженера, занимавшего ответственный пост. Подъезд к дому от ворот до крыльца был освещен электричеством, для его безопасности. Для нас, детей, инженер установил во дворе «гигантские шаги2. Это высокий столб, на верхушке на шарикоподшипниках закреплена железная крестовина, к каждому ее концу закреплены толстые веревки до земли, на конце петля, обшитая мягкой не толстой подушкой. Четверо детей, просунув в петлю одну ногу, разбегаясь, отскакивают от земли и несколько секунд словно летят. Привез он для нас и машину песка. Рядом с «гигантскими шагами» была установлена трапеция. Мы, после того, как побывали в цирке, постоянно на ней кувыркались. Надо сказать, что у меня с трапецией были нелады: я была маленькая, худенькая и слабенькая. Упражнения и не все давались мне с трудом. Я часто болела энфлюэнцией (грипп, ОРЗ) и ангинами, потому часто пропускала школу, до которой было не близко. Школа находилась всего в одном квартале от Тахтаровых. И, хотя у меня был «провожатый» Котька. Он был сыном дальнего родственника Марии Ефимовны Терентьевой и жил с родителями в избушке, о которой я писала раньше, около осушенного пруда. Я часто после школы заходила к Шинкаревой Нине, чтобы от него отвязаться, а он, сколько бы времени я не провела у Нины, самоотверженно ждал меня на улице. Учились мы в одном классе. Поэтому сестры дразнили нас: «Тили-тили-тесто - жених и невеста».

Из-за того, что нам с Юлей далеко было ходить в школу, мама очень жалела, что мы ушли от Тахтаровых.

 

В городе появились банды. То там, то здесь грабили. Однажды в темную ненастную ночь со двора увели лошадь – Гнедка. Подозревали, что не без участия конюха, работавшего у Терентьевой и за скотника, его уволили.

Как-то в саду обнаружили украденные у кого-то вещи. Мама стала бояться. И как только узнала, что Узбеквино закрыло свой склад, а стало быть, двор стал свободен от повозок, мама поспешила снова снять у Тахтаровых квартиру. Они с удовольствием сдали ее нам, т.к. мы очень подружились.

Но теперь мы заняли те две комнаты,  которые снимало Узбеквино. А в нашей прежней комнате поселилась семья Линдеров. Он был портной женской одежды. Был у них сынишка Эля. Эля в противоположность нам с Юлей обладал плохим аппетитом.  «Да, вам ешь да ешь, а денег на мороженое не даете!» - говорил он матери, упрашивавшей его покушать. У Эли был великолепный слух и он учился играть на скрипке, чему я очень завидовала. Двоюродные сестры Ира и Витя тоже учились музыке, но играли на пианино. Мне страшно хотелось тоже учится. Но об этом и мечтать было нечего. Кроме того у меня не было музыкального слуха. Тем не менее, я на длиной полосе бумаги начертила клавиатуру и пыталась на ней разучивать ноты. Однако дальше Чижика-Пыжика дело не пошло.

Вскоре у Линдеров родилась двойня. Им стало тесно в маленькой комнате и они ушли на другую квартиру. А мы перебрались в свою  прежнюю комнату, где они жили. Нет-нет, я вспомнила – Линдеры обменялись с нами.

Еще раньше, они зачем-то в этой комнате за свой счет опустили полы. Наверное, для того чтобы сделать потолки выше и этим испортили ее – зимой мы стали после этой переделки мерзнуть. И это объяснялось не только недостатком топлива.

К этому времени с нашего горизонта исчез Николай Степанович. Он женился на другой женщине, вскоре заболел скоротечной чахоткой и умер.

 

Наши приключения :

Мы по-прежнему были целыми днями предоставлены себе и коротали время как могли. Зимой – школа. А летом?

Как-то раз мы отправились в горы – Юля, Зоя и Нина Шинкаревы, Эля и Володя Бугаевы и я. Добрались до первых пригорков, спустились в лощину, решили передохнуть и закусить. Юля взобралась на гребень холма и внизу увидела группу мальчишек. Это был, гремевший своими «подвигами» Аркашка Шароватов со своей стаей, которого опасались не только дети, но и взрослые. Аркашка постоянно воровал, делал набеги на сады и вообще, славился как непредсказуемый хулиган. Был он сыном (как говорили0 священника, который ничего не мог поделать  со своим чадом. Юлю словно за язык дернуло: «Эй, вы там!» - крикнула она, и стая ринулась вверх, преследуя нас. Мы, побросав все, бросились бежать. Бежать вниз, под гору, еще труднее, чем взбираться вверх. Вес собственного тела приобрел инерцию ускорения. Мы неслись огромными шагами, спотыкаясь и падая. Володя нес на закорках сестренку Элю, т.к. она сразу выбилась из сил. Бежали долго. Наконец, убедившись, что нас уже больше не преследуют, решили искупаться в горной речушке. Солнце припекало изрядно. Все, кроме меня кое-как плавали, а я не умела. Тогда решили меня научить по принципу «кто раз тонул, тот научится плавать». Вода в речушке была по пояс. Меня схватили и стали толкать головой в воду. Как я вывернулась, не помню, но воды наглоталась изрядно. Домой добрели изнеможенные. Потом целую неделю болели все мышцы. Мама об этом так и не узнала.

В другой раз мы решили пойти в Карагачевую рощу, где было озеро с дурной славой. В нем было несколько «воронок», которые могли  затянуть купальщика. Я, трусиха, не полезла купаться. Все старались держаться ближе к берегу. А юля, полная отваги, поплыла дальше и попала в воронку. Я услышала крик: Юлька тонет! Все оцепенели от ужаса, я стояла, уже ничего не видя, и очнулась, когда ее кто-то вытащил. Маме опять ничего не сказали.

Бегали мы на пожарища, случавшиеся довольно часто. Пожарная команда на конной сначала тяге, мчалась со звоном колокола. В бочках привозили воду с собой.

Бегали в поле к прилетевшему самолету, называемому «уточкой», двукрылому самолету, садившемуся прямо на грунтовую полосу. И вообще, присутствовали на всех чрезвычайных происшествиях.

Однажды горел, так называемый керосиновый базар. Бочки с горючим летели высоко в небо. Хозяйка заставила нас забраться на крышу и поливать ее из ведер. Базар находился в 3-х или 4-х  кварталах от нашего дома. Потом на пожарище находили сплавленные в слитки монеты.

В это время хозяин уже не торговал на базаре, а построил на месте бывшего летнего ресторанчика прямо около дома, небольшую бакалейную лавочку. Торговал он и керосином. Бочка с керосином стояла во дворе рядом с перегородкой из камышовых бердан. И угораздило Кадыра, младшего сынишку хозяев, раздобыть спички и он поджег эту перегородку. Оба дома могли сгореть дотла. Спасла Юля, схватив ведра с водой, она залила огонь прежде, чем он добрался до бочки с керосином.

Пожары были не редкостью. Крытые почти сплошь камышом и соломой крыши, берданные сени и всевозможные летние пристройки из бердан, каркасные (каркас это деревянная основа стены, набитая уплотненным камышом и замазанная глиной) стены домов в опасном соседстве с керосинками и примусами, на которых готовили летом пищу. Зимой готовили на плитах, что было тоже достаточно опасно.

Однажды пожар вспыхнул на общественной елке. Раньше елки освещались специальными елочными свечами, много было ваты и бумажных елочных игрушек. Все это из-зи неосторожности вспыхнуло. Погибло несколько детей. После этого свечи стали запрещать да и елки не поощрялись. Некоторое время, как мне помнится, общественных елок вообще не было.

 

В начале двадцатых годов, когда мы приехали в Пишпек, так тогда назывался город (потом Фрунзе, теперь Бишкек), до постройки железной дороги в нем насчитывалось примерно 25000 жителей. Город был разбит на правильные квадраты около 100 метров каждый. Улицы были прямые и просматривались почти из конца в конец. С Востока к нему примыкала так, называемая Лебединовка, с Запада – Дунгановка, с северной стороны примыкали заимки, земельные наделы, обрабатывавшиеся жителями под огороды. С Юга, от линии теперешней железной дороги, начиналось поле, до самых гор, пересеченное маленькими речушками. Большие площади были покрыты речной галькой. Весной все это покрывалось полевыми цветами: подснежниками, гусиным луком, ирисами, колокольчиками, тюльпанами.

В городе было всего несколько двухэтажных домов, крытых железом. Фонарями освещалась только центральная часть. Здесь же сосредоточены были все магазины и базар. Базар был большой, сюда , особенно по выходным дням, съезжались торговать жители окрестных селений и кишлаков. Базар был обильный и баснословно дешовым. Арбузы и дыни покупались возами, молоко стоило 10-20 копеек крынка (примерно 1,5 литра), яйца – 10 копеек дюжина (12 штук), отборные яблоки по 1 копейки штука. Мясо – 20 копеек фунт (450 гр.), французская булка – 5 и 10 копеек, пирожное – 5 копеек, а вчерашнее – 3 копейки. Всего этого было в изобилии. НЭП за свое недолгое существование, накормил, одел и обул всю страну. На базаре можно было на 1 рубль купить полную корзинку продуктов.

Дом Тахтаровых, где мы жили, находился в самом центре. Мимо проходил основной поток пешеходов. Поэтому к нам часто заходили по выходным дням мамины знакомые. Тогда я бежала в кондитерскую, и что-нибудь покупала к чаю. Мама была очень гостеприимной.

Через дорогу от нас был, так называемый садик СТС (садик Союза торговых служащих), где каждый вечер было кино. Мама, обычно, покупала для нас абонемент, чуть ли не за рубль и мы с подружками не пропускали ни одной картины.

Театр был на том же месте, где и теперь находится Русский драматический. Не помню, была ли в нем постоянная труппа, но помню, часто приезжали узбекские артисты. На представления сзывали длинными трубами и бубнами. Как-то приезжал и оперный театр. Мы там смотрели «Бориса Годунова» и «Аиду». Партию Аиды исполняла непомерно толстая актриса. Это сильно портило впечатление и не вязалось арией Родамеса – «милая Аида, небесное создание».

Примерно в 1928 году в городе появилось радио. Первый громкоговоритель был установлен около театра. Поглазеть и послушать это чудо сбегались ребятишки со всех ближайших улиц. Много было и взрослых. Ну, и уж, конечно, мы: Нина, Зоя, Юля и я – завсегдатаи всех событий.

 

Я очень часто болела то ангиной, то энфлюэнцией (?) (ОРЗ), каждую осень и весну обязательно. Когда я училась во 2-м классе, мы с Юлей сразу свалились обе от коклюша. Особенно досталось мне. Я провалялась в постели почти всю вторую половину учебного года и сильно стала отставать в учебе, так что пришлось остаться на второй год. Я стала до того бестолковой, что не могла  самостоятельно решать ни одной арифметической задачки, даже самой простой.

Однажды, двоюродной сестре Ире удалили гланды и она заявила, что теперь не будет не только болеть, но даже у нее появится хороший голос. Меня это подвинуло на подвиг. Ничего не сказав маме, я отправилась в амбулаторию. Принимал меня, будущий ведущий в Республике отоларинголог Брудный, тогда еще малоизвестный амбулаторный врач. Он направил меня в больницу. Туда я пошла, опять не предупредив маму, захватив с собой двоюродную сестру Витю, для храбрости. Меня оставили в больнице, а сестра, ничего не сказав моей маме, отправилась к себе. Дома был ужасный переполох – пропал ребенок. Наконец, узнав от Вити, где я , мама примчалась в больницу. Мужество мое не выдержало испытания, и я с ревом потребовала, чтобы мам взяла меня. На другой день меня торжественно, на фаэтоне, отвез назад в больницу Владимир Дмитриевич Луценко, за которого мама недавно вышла замуж. Гланды удалили и я храбро, без сопротивления, перенесла операцию. После этого я действительно более 30 лет не болела ангинами. Да и ОРЗ (инфлюэнца) отступила. Но голос, увы, так и не появился. Я стала лучше учится.

 

Еще до своего, увы, неудачного и недолгого замужества мама, затрудняясь платить за квартиру, а это составляло почти треть ее зарплаты, пустила жить к нам свою знакомую, Елену Павловну Смолянникову, которая тоже работала машинисткой. Она очень следила за собой, всегда делала какие-то притирания лица, пользовалась разными косметическими кремами. От нее Юля научилась всей этой премудрости. Она и без того была прехорошенькой, а теперь ее кожа стала до того белой, что это обращало на себя внимание. Мама ничего не замечала. Не замечала даже, что она подкрашивает брови и ресницы. Это несмотря на свои 12 лет. Впрочем, когда мне было 12 лет, я тоже стала делать попытки свести веснушки кремом, но тщетно.

 

Несмотря на все старания мамы заработать, нам жилось все хуже и хуже. Сказывалось с одной стороны упразднение НЭПа, с другой последствия начавшейся коллективизации. Стали закрываться частные предприятия и магазины. Все скуднее становился базар. Исчезали доброкачественные продукты питания, обувь, промтовары. Несколько метров какой-нибудь материи можно было купить только по распределению, по предъявлению профсоюзной книжки. За хлебом были громадные очереди. Занимали их с рассветом. На ладошке писали номер. Достать хлеб была наша обязанность, моя и Юлина. Потом были введены специальные продуктовые карточки. Закрылась наша любимая единственная в городе кондитерская Ефимова. Все чаще на нашем столе стала появляться вместо обеда пшеничная каша. Уже не было первых и вторых блюд. Обувь детскую распределяли по школам. Стало трудно с топливом. Пищу теперь готовили я и Юля.

Это было время и педагогических экспериментов. Педагоги проводили тестирование учащихся, стараясь определить их развитие и способности. Был введен, так называемый «лабораторно-бригадный метод» обучения – разновидность американского Дальтон-плана. Из школьников отбирали наиболее способных, создавали «бригады», каждая из нескольких учеников. Задание готовили сообща, а отвечал за всех один, вызванный учителем. Вся «бригада» получала общую отметку. Преподавание разбивалось на семестры. Из одного в другой семестр переводили по успеваемости.

Я тогда училась уже в 4-м классе. После тестирования из нашей группы и из других классов были отобраны наиболее успевающие. Их в пожарном порядке, после короткой подготовке, перевели в 5-й класс. В эту группу попала и я с моей подругой Ниной Шинкаревой. В пятом классе нас разбили на «бригады». После занятий в школе мы собирались у кого-нибудь из учеников на дому и коллективно готовили задания. Заниматься было трудно, потому, что вдруг десятилетку преобразовали в семилетку и в 5-м классе уже появились и алгебра с геометрией, и физика с химией. К счастью это новшество долго не продержалось.

 

Жить становилось все труднее и труднее. Мы не только подголадывали, но и страшно мерзли. Мои отмороженные руки всю жизнь очень болели и опухали, а стоило чуть их согреть, как они начинали нестерпимо чесаться.

Было лето 1930 года. У нас остановилась приехавшая из пограничного с Китаем селения Ат-Баши мать маминой сотрудницы Екатерина Федоровна.  Она рассказывала, что в Ат-Башах с питанием и одеждой намного легче и уговорила маму поехать туда с ней. Мама заключила на год договор с каким-то учреждением и, таким образом, получила пропуск на проезд и проживание в пограничной полосе на год. По-моему, это был Наркомздрав.

Ехать надо было на лошадях больше недели.

И вот была нанята бричка, в которую мы погрузили наш нехитрый скарб: в основном одежду и постели. Ехать предстояло по довольно неблагоустроенной грунтовой дороге, проходившей в Боомском ущелье, изобиловавшей опасными поворотами в виде петель. Из-за поворота каждую минуту мог возникнуть встречный транспорт, разминуться было не легко. Дорога изобиловала подъемами и спусками. При спуске колесо телеги подвязывалось, так называемым тормозом, представлявшем собой веревку с подвязанной к ней полосой железа. Часто пара лошадей , тянувшая нашу повозку, выбивалась из сил и приходилось останавливаться, чтобы дать им отдых. Иногда, чтобы облегчить воз, мы шли пешком. Нужно это было и для того, чтобы размять затекшие ноги и руки.

Дорога проходила по очень живописным местам. Внизу, в ущелье, шумела река, омывавшая отвесные  почти голые скалы. В проводах телеграфных столбов гудел ветер, получался довольно приятный музыкальный звук.

С нами ехала и Екатерина Федоровна к своей дочери, Танечке, которая вместе с мужем тоже работала в Ат-Башах.

Во время пути нам почти никто не встречался и нас никто не обгонял. Итак все девять дней пути от караван-сарая до караван-сарая, где мы ночевали, а возница запасался кормом для лошадей. В каких пунктах это было, я не помню.

Наконец, ярким летним днем мы добрались до Ат-Башей.

Это было небольшое село, относящееся к Нарынской области по теперешнему административному делению. Отсюда шло руководство всеми учреждениями села.

Ат-Баши представлял собой несколько улиц, застроенных глинобитными домами под плоскими крышами, залитыми по камышу глиной. На центральной улице находились все учреждения, амбулатория, здравотдел, аптека, пограничная комендатура.

Мама к тому времени освоила новую профессию – статистика и работала по договору в здравотделе, который снял для нас квартиру напротив здравотдела, рядом с пограничной комендатурой.

В селе было довольно много русских, в основном служащих и ИТР (инженерно-технических работников), работавших тоже по договору. Все были между собой знакомы. По вечерам обычно собирались компаниями, в зависимости от места работы и играли, в основном, в карты, лото и домино.

Мама быстро сдружилась, с уже немолодыми супругами и мы часто проводили у них время. Были две подруги и у Юли. Только для меня не нашлось сверстников.

Днем я оставалась одна и хозяйничала – убирала, готовила обед и не только длянас. У нас столовалась Юлина подруга – медсестра Нина Барбакова. Как ее устраивали мои обеды – не понятно. Что я могла в свои 12 лет? Готовила на керосинке. Однако, не помню, чтобы кто-нибудь жаловался на мою стряпню.

Юля, несмотря на свои 14 лет, сразу же поступила на работу в Охотсоюз счетоводом и быстро освоила эту премудрость. Она так и проработала всю жизнь в бухгалтериях.

Как только мы приехали, сразу же выяснилось, что здесь есть только начальная школа и учится, нам зимой будет негде. Пропадал еще один учебный год. Юля к этому времени окончила всего 6 классов, а я 4,5, т.к. благодаря дальтон-плану, успела проучится в пятом классе всего полгода. У меня пропадал фактически  уже 3-й год, т.к. поступила я в школу на год позже положенного, да во втором классе из-за болезни оставалась на 2 года. Я становилась переростком. Пробовала заниматься самостоятельно, но из этого ничего не вышло – не было учебников. Мама почему-то отнеслась к этому спокойно.

Мы ехали в Ат-Баши на сытые хлеба, а попали туда как раз в то время, когда началось басмачество, и они активизировались. Мама об этом ничего не знала.

Однажды мы были разбужены конским топотом. От комендатуры и к ней во весь опор мчались пограничники. Оказывается совсем близко к селу подошли басмачи. Была слышна стрельба и свист пуль. Мы были напуганы до смерти. Говорили, что был момент, когда басмачи окружили и Нарын. Пограничников было очень мало и все их оружие – шашки да винтовки, да единственный пулемет «Максим», установленный почему-то, на крыше амбулатории.

Про храбрость командира комендатуры рассказывали легенду. Будто он, оказавшись один в разъезде, разогнал отряд басмачей. Выехав из-за поворота скалы, он наткнувшись на них, не растерялся, а с криком – «Вперед! За мной!» - вылетел басмачам навстречу и обратил их в бегство, т.к. они ожидали, что из-за скалы появится целый отряд.

В схватках с басмачами погибло около десяти пограничников.

Как-то утром по дому. Где мы жили, запахло мертвечиной. Мама привела врача и он подтвердил мамины опасения – в доме был мертвец. Хозяева прятали у себя убитого басмача, до того времени, как им удастся его незаметно вывезти. Не помню, чем кончилось это. Только вскоре мы переехали на другую квартиру. В доме было 2 комнаты, разделенные коридором. Одну занимала мамина приятельница с мужем, другую – мы. Дом стоял почти на окраине. Ворота не запирались. Во дворе был отгорожен небольшой загон с привязями для лошадей и по утрам там оставляли лошадей аульчане, приезжавшие на базар. Чем эта квартира была безопаснее прежней – не понятно. Тем более, что среди тех, кто оставлял у нас лошадей могли быть и басмачи.

По стране проводилась, так называемая сплошная контрактация скота, для того, чтобы выявить истинное поголовье, посылали особых уполномоченных вместе с ветеринарами. Они провели полную перепись и крупного и мелкого скота с целью, в последующем, обкладывать натуральным налогом, вести планомерные заготовки продуктов животноводства. Каждый двор в соответствии с наличием с/х угодий и скота, должен был сдавать в кооперацию соответствующее количество продуктов. Наряду с коллективизацией это вызывало недовольство населения.

Такой уполномоченный вместе с ветеринаром был послан и из Ат-Башей. Они попали в руки басмачей. Над ними сначала очень издевались, а потом решили расстрелять. Привели к обрыву. Один из них нарочно упал в обрыв чуть раньше выстрела. Его, всего искалеченного, подобрали местные жители. От него и стало известно о намерениях басмачей захватить Нарын с его административными районами.

Так, тогда рассказывали об этих событиях и так, я их запомнила.

Но среди населения были и вполне мирные. Один из таких киргизов постоянно останавливался в нашем дворе. По маминому заказу, за деньги и в обмен на керосин, привозил нам дрова. И был нашим Кунаком (гостем, другом). Как-то он привез нам гостинца – местное лакомство: масса из бараньего жира, пережаренной муки и сахара. Я не могла проглотить ни кусочка, а Юля ела и хвалила. Когда-то ей прописывали от малокровия таблетки в виде драже, и она подарила их кунаку. Они ему очень понравились – он сосал их и приговаривал – хорош дары (дары по-киргизски – лекарство). Мама нашего общения не одобряла, т.к. среди населения был очень распространен бытовой сифилис. Но все обошлось. Сами киргизы, приезжая в амбулаторию, говорили так: - я хорошо – только мал-мал чипылис. Прописанное  лекарство принимали сразу. Чем больше, тем лучше. К удивлению врачей – не травились.

 

IV

Днем я оставалась совсем одна. Готовила обед, убирала, носила из реки воду, рубила дрова. Не доверяли мне только стирку , и не помню, чтобы я мыла полы. Труднее всего было с водой. Надо было до речки пройти под гору метров 200. подниматься с полными ведрами было трудно. Сердце сильно билось. Вот здесь я, наверное, и подорвала его, что сказалось позже, когда мы уже вернулись во Фрунзе. И тем ни менее, я полюбила Ат-Баши и была рада совсем не уезжать отсюда. Климат с нежарким до 25° по С летом и российской зимой, мне казался здоровее. Во всяком случае, я там не мерзла, как бывало во Фрунзе и руки, почему-то, опухали меньше.

Я любила, забравшись на плоскую крышу дома, наблюдать, что происходит внизу, хоть это была и не ахти какая высота. Недалеко от нашего дома, за речкой, были заросли облепихи. По-моему, их называли тогай. Мы часто всей семьей ходили к ним гулять. Поле было усеяно полевыми цветами. Целый ковер незабудок. Иногда, сюда к речке, я приходила и одна. Занималась каким-нибудь рукодельем – шила себе из старья комнатные тапочки или вышивала. Я очень полюбила природу.

Была у меня собака «Мальчик», которая , к всеобщему удивлению, однажды ощенилась. Никого не было дома. Мальчик лежал(а) в комнате на подстилке и вдруг начал(а) беспокоится. Думая, что он нездоров, я села рядом и все произошло на моих изумленных глазах.

Был у меня и котенок Момик.

Мама рассказывала, что в ранней молодости она умела ездить на лошади, и у нее для верховой езды была специальная черкеска. Мне очень хотелось тоже покататься. У наших знакомых «старичков» (я беру это слово в кавычки, т.к. скорее всего, это мне так казалось) была служебная лошадь и Федотыч, по-моему его так звали, предложил мне на ней покататься. Сначала он мне показал как надо садится в седло, предупредив, что на его лошадь можно садится только с правой стороны. Я тут же все перепутала и, пока он с чем-то возился, села слева. Он даже охнул – как это она тебя не сбросила!? Лошадь резво побежала к воротам. Пригнись – крикнул он мне вдогонку. Я едва успела наклонится. Иначе бы, ударившись о перекладину ворот, слетела бы с седла. Доехав до конца села, я стала поворачивать лошадь назад, но не тут то было, я перепутала в какую сторону надо потянуть вожжи и моя лошадь уперлась в окно чьего-то дома. С трудом, наконец, я вывела ее на обратный путь.

Ободренная первым опытом, я решила попробовать покататься на одной из лошадей, что оставляли у нас в загоне приезжие аильчане. Отвязав лошадь, я кое-как уселась в седло. Киргизские лошади, обычно, идут тряской иноходью. И вот я затряслась вдоль улицы.

 

 

Когда мне было лет 10, меня поразила загадка моего Я.

Как это именно я воспринимаю окружающий мир – вижу, слышу, осязаю – как бы в каком-то замкнутом круге – все остальное за завесой. Мне трудно было представить, что другие воспринимают окружающее точно так же. Я оказывалась как бы в центре. Я, было, поверила в свою исключительность, но действительность все опровергла. Многие дети, которых я знала, а я это понимала. Были способнее меня: быстрее соображали, были более ловкими, умелыми, лучше учились. Тогда я впала в другую крайность- я перестала доверять своим способностям. Постепенно это чувство сгладилось. Я стала много читать. Прочитала всю Детскую энциклопедию, которую брала у двоюродных сестер. С интересом читала серию ЖЗЛ (жизнь замечательных людей), серию «жизнь животных», которую мама приносила из какой-то библиотеки. Записалась в единственную тогда Городскую библиотеку. Там совсем не обращали внимание, что читает такой подросток как я. И, как-то, даже выдали мне роман под красноречивым названием «Раввин и проститутка». Маме было недосуг и она не контролировала моего чтения. А в Ат-Башах, как я уже говорила, читала Бальзака, Мопосана.

В журналах мод и в «Работнице» было много полезных советов по  домоводству, которые я коллекционировала, и выкройки платьев. Я даже по ним сшила себе 2 ситцевых платья, которые с гордостью носила. Ни мама, ни Юля не критиковали мое шитье - все же мне было всего 12.

 

 

Зима в Атбашах была настоящая, по-русски морозная , без оттепелей. Сезон посиделок и вечеринок. Юля почему-то обычно брала меня с собой. По своему малолетству я была только пассивным созерцателем. На посиделках было шумно и весело. Играл гармонист, его сменяли балалайка, гитара и мандолина. Молодежь танцевала вальс, польку-бабочку, что-то еще, не помню. У Юли партнеров была тьма. Она была прехорошенькая, не плохо пела. В свои 14 лет казалась уже сложившейся девушкой. У нее была масса поклонников. Домой к ней часто приходили, проходившие здесь практику, 3 студента – строитель – Николай Николаевич, геолог – Петюня, а третьего, не помню, как звали. Все трое были влюблены в Юлю по уши.

Однажды Юля вечером ушла с подругами без меня. 12 часов, 1 час, 2 часа ночи, а ее все нет. Мама в беспокойстве металась по комнате, выбегала на улицу и долго там стояла у ворот. Наконец, в третьем часу явилась юля, возбужденная, с охапкой снятого с веревки белья. Объявила: я выхожу замуж! Мама сначала от неожиданности онемела, побледнела как полотно. Очнувшись, приступила к допросу. Оказалось – зима в Ат-Башах – время свадеб. Юлины подружки повыскакивали замуж за пограничников. Просватали и Юлю.

Через пару дней к нам явились сваты во главе с непосредственным начальником жениха. Жених - чернявый увалень, довольно смазливый, лет 22-х. Так мол и так – говорит этот начальник: жених(не помню имени)- человек положительный, невесту любит, я за него ручаюсь. Мама: «А вы кто такой? Я вас впервые вижу. Вы- положительный? Явились сватать четырнадцатилетнюю девчонку? Да ведь это преступление!» Словом с позором выгнала всю компанию. И тут же написала во Фрунзе Главному. На погранзаставе после этого сильно трясли за это из центра. История прогремела на все село. Теперь мама нас на посиделки не отпускала. К нам приходили чаевничать только практиканты-студенты, по уши влюбленные в Юлю.

В кино, в клуб теперь мы ходили с мамой. Юле , конечно, такая жизнь не вполне устраивала. Но иногда мы оставались на танцы.

Кончалась зима, приближался конец маминого контракта, и мы по–немногу начали собираться в дорогу. Мама купила овцу с тем, чтобы перед дорогой зарезать, нажарить в дорогу мяса и вытопить жир для запаса на первые дни во Фрунзе, где было уже довольно голодно. В одеяло вшили с десяток метров ситца – все это вывозить запрещалось, и мама очень рисковала, что у нас отберут.

Шел 1931 год.

1-го апреля я утром пошла в пристройку, покормить овцу и обнаружила, что она окотилась, чего мы никак не ожидали. Это был настоящий сюрприз. До отъезда оставалось еще около 2-х месяцев. Ягненок подрос, и мы к нему очень привязались. О том, чтобы зарезать его, да и овцу тоже – не могло быть и речи. Перед отъездом мама обменяла обоих на поджарого барана, с которого все же натопили ведро жира.

Отъезд был назначен на последнюю субботу второй декады мая, чем очень был недоволен возница. Он считал, что ни в субботу , ни в понедельник выезжать нельзя, а то, что-нибудь случится. Но, все-таки, мы выехали именно в субботу. К вечеру, километрах в 15 от Нарына, у телеги сломалось колесо. Попеняв маме, что она не послушалась его и настояла на выезде в субботу, возница взял колесо, сел на лошадь и уехал. На ночь глядя мы остались одни, в горах.

А в то время еще случались встречи с басмачами. Мама страшно волновалась. Вдруг возница приведет с собой басмачей. Было неведомо, когда он сможет вернуться. С нами во Фрунзе ехал практикант-геолог, Петюня. Как защитника, мама его в расчет не принимала, но все же, уложив меня и Юлю спать в кибитке, она осталась с ним по очереди сторожить. Ночь тянулась бесконечно. Наконец, часу в десятом, вернулся возница с починенным колесом. И мы двинулись дальше. Следующую ночь мы провели в Нарынском караван-сарае.

До Фрунзе ехали почти девять дней. Большую часть дороги шли пешком, т.к. телегу тащили только две маломощные лошади. Они отдыхали после каждого подъема. Дорога почти все время шла то спусками, то снова в гору. Места были удивительно красивы, особенно когда въезжали в Боомское ущелье. Я собрала по дороге большую коллекцию камней самой причудливой формы и расцветки. Мокрыми эти камни были особенно красивы. Я сохраняла их долгие годы и постоянно ими любовалась.

Во Фрунзе мы должны были остановится у маминого брата Григория Николаевича, но когда приехали оказались в ужасном положении. Оказалось, что они продали дом и уехали в Ташкент. Не понятно, как могло так случится, что мама об этом заранее ничего не знала. Новые хозяева разрешили нам расположится во дворе, под крышей открытого сарая. В довершении всех бед в первую же ночь, а было это в конце мая, выпал снег. Мы провели кошмарную ночь.

Под сараем мы прожили все лето. К осени хозяева разрешили нам перебраться в амбар. В деревянном амбаре не было окон, но зато ни откуда не дуло и не захлестывал дождь.

Сразу после приезда мама и Юля отправились устраиваться на работу – с этим проблем не было. Время безработицы миновало, но было голодно. 1931 год – разгар коллективизации. И хотя в Киргизию не хлынули еще переселенцы из голодной России, квартиру, тем более по карману, как всегда было трудно найти.

Мама поступила на работу в Заготскот и там ей, наконец, дали ордер на «квартиру». Это были переделанные из конюшен бараки на земляных полах, примерно по 16 м2 каждая «квартира», с одним окном, выходящим, как и дверь прямо во двор. Квартиранты уже сами пристроили себе из бердан сени, в которых хранилось топливо. В такой же квартире, рядом с нами, с женой учительницей, жил главный бухгалтер Заготскота. Они были обеспеченнее нас и смогли прорубить себе окно на улицу и зацементировать полы. У нас прямо на земле были положены берданы, а сверху кошма. Так жило несколько семей.

Готовили на примусах или керосинках – очень опасных в таких условиях. Зимой – на плите, которая занимала изрядную часть жилой площади. Вся мебель состояла из стола, одной кровати, на которой спали мы с мамой, кушетки, сделанной из тарных ящиков и досок, на ней спала Юля. Из таких же тарных ящиков, поставленных один на другой, я смастерила шкаф для посуды. Больше туда ничего не поместилось. Однако, несколько позже около окна была поставлена походная раскладушка, на которой поселилась родственница маминых друзей Кудриных – Маруся Рауэр.

К 1931 году в стране уже свирепствовал голод. В Самаре даже были случаи людоедства. В Киргизию, как более благополучную, хлынули толпы переселенцев. Они селились прямо вдоль линии железной дороги, сразу около вокзала в «шатрах», если их можно было так назвать, сделанных из жердей, покрытых всякой рванью. Денег у приезжих на другое жилье не было, да и отыскать его было невозможно. С этим всегда была напряженка. Подавляющее число жителей города имели на семью 1-2 комнаты.

Люди стали умирать прямо на улице. В город много бросилось аилчан, не хотевших ранее обобществлять свой скот и проевших его. По утрам телеги собирали трупы, а место, где они были найдены обливали карболкой.

На зиму люди стали зарываться в землю: выкапывали глубокую яму, над ней в полчеловеческого роста из камышей и глины лепили стены, пол выравнивался, трамбовался, все это штукатурилось. Сверху на жерди укладывались берданы, камыши, заливалось глиной. Крошечные оконца над землей, низенькие двери. Так появился «Шанхай» и теперешняя «Крепость». По-моему, ее еще называли «Парижем».  «Шанхай» теперь ликвидировали, а Крепость, в своем, почти первозданном виде, до сих пор (1999) существует, и до нее уже никому нет дела. Раньше хоть все жители ее были взяты на учет для предоставления жилой площади – теперь все пошло прахом.

Однажды к нам привезли для отопления хлопковые жмыхи. Пришедший просить милостыню, попросил у меня кусок и тут же начал с жадностью его есть. Я рассказала об этом маме. Оказалось, что уже на базарах жмых небольшими кусочками давно уже продают. Из него делают булочки: дробят, смешивают со свекольной патокой – отходы от сахарного производства(темно-коричневая густая сладкая, довольно противная масса) и пекут. В тот же день мы истолкли жмых и испекли из него булочки. Мама и юля ели их, а я не могла проглотить. Горло сжимали спазмы, и я ничего не могла поделать.

Иногда маме на работе выдавали кое-какие продукты, но редко. На завтрак и ужин -  по небольшому кусочку хлеба со свекольной патокой. На обед я все же что-то готовила. Какой-нибудь жиденький суп, конечно, без мяса или жиденькую кашу из кукурузной муки, которую покупали на базаре пиалками. Мама превратилась в скелет, обтянутый кожей. Это был уже второй голод в нашей жизни.

Осенью я снова пошла в школу. Я сильно отстала от своих сверстников. В 13 лет я была все еще в 5-м классе. Довольно основательно все подзабыв, тянулась на удовлетворительных оценках. По пятибалльной системе это тройки, но до неудов (2) не доходило. Благодаря маленькому росту не очень выделялась на общем фоне.

Подружка, Нина Шинкарева, уговорила меня пойти в самодеятельный пионерский театр, где она участвовала уже второй год.

Руководил этим ПСТ, некто Модест Иванович Баранов. Он набрал группу довольно способных ребят и ставил с ними в клубе хлебзавода всевозможные инсценировки.

Модест Иванович предложил мне что-нибудь спеть под свой аккомпонимент. Я спела «Мы кузнецы и дух наш молод, куем мы счастье ключом и т.д.» Аккомпонимента я почти не слушала. С музыкальным слухом у меня всегда были нелады. Однако меня приняли.

Школа отодвинулась на задний план. Сборы и репетиции были почти каждый день. Я очень увлеклась и на учебу, т.е., на выполнение домашних заданий, почти не оставалось времени. Я так и застряла на тройках, и только в шестом классе у меня появились четверки и пятерки, за исключением математики, которая давалась мне туго. Раньше других предметов дело наладилось с литературой. У нас была замечательная учительница, Нина Михайловна Савруцкая, преподававшая с увлечением. Ее уроки доставляли большое удовольствие. Как-то случилось даже так, что мое сочинение оказалось в числе лучших и его читали всему классу. Но это было единственное мое достижение.

В детстве я была очень застенчива и нерешительна. В этом отношении участие в ПСТ подействовало благотворительно. Я стала более общительной, хотя с мальчишками, по-прежнему, не находила общего языка. Впрочем, и нерешительность осталась со мной на всю жизнь. В этом, наверное, виновата и мама, которая, зная мою ненаходчивость, старалась подсказать, что я должна говорить в том или ином случае:»А ты скажи, а ты сказала бы…, и т.п.» и она говорила, как я должна это сказать.

В ПСТ я заведовала костюмерной, она была довольно хорошей. Многие костюмы из своих старых запасов нам дарил Русский драмтеатр.

Ролей у меня было немного: четыре или пять, в инсценировках и в массовых сценах, пирамидах, которые тогда были в моде ит.п. и один танец. Назывался он «Под яблонькой», в русском лубочном стиле. У зрителей он пользовался  неизменным успехом. Нас, троих, всякий раз вызывали на «бис».

ПСТ соперничал с ТЮЗом (Театр юного зрителя), состоявший тоже из детского коллектива. Руководила им очень энергичная женщина. Представления в ТЮЗе пользовались, впрочем, как и наши, большим успехом. Спектакли и у них и у нас проходили при полных залах. ТЮЗ был по возрасту старше ПСТ на несколько лет. И отбор туда был строже. Помню, когда мне было лет десять, вместе с подружками мы пытались поступить туда, но безуспешно. Мне предложили прокричать реплику уличной торговки:  «Булочки, булочки с изюминкой прибауточкой…» Я пропищала ее и была тут же забракована.

Были еще какие-то синеблузники. У них даже была своя форма: синяя блуза, какие обычно рисуют на художниках и короткие шаровары, (Почему-то у меня была такая форма) и своя песня «Мы - синеблузники, мы – профсоюзники…»

Вообще, в то время, как мне кажется, детьми занимались больше. Пионерские отряды, если не ошибаюсь, при комитете комсомола проводили частые сборы, на которых мы играли, тоже готовили какие-то выступления. Читали нам «Пионерскую правду» и рассказывали , как плохо живется рабочим и их детям в капиталистических странах, как дети с шестилетнего возраста вынуждены были вставать в 6 часов, идти на фабрику и работать там 12 часов.

 

V

ПСТ был известен не только во Фрунзе. Мы выезжали с гастролями и на периферию. Были в Рыбачьем, Пржевальске, Кочкорке, Тюре, Беловодском. Помогали в колхозах.

Во время наших выездов все деньги за билеты уходили на наше же питание. Когда их не хватало, Баранов договаривался с каким-нибудь местным колхозом и мы выходили в поле, на сельхозработы, за кормежку.

В одном колхозе под, Пржевальском, на накормили таким замечательным ситным хлебом, какого я уже во всю жизнь не ела. Он, сжавшись от надавливания, снова принимал форму, и отделялся слоями. Было и такое, что нам приходилось продавать ситец, заготовленный для костюмов.

Если Пржевальск мне запомнился ситным хлебо, Кочкорка – пахтой из под сливок, Тюп – галушками из муки грубого помола, то Кант – вареными вшами! Там, врабочей столовой, нас накормили тремя блюдами: на первое – жиденькая баланда, на второе – не понятно из какой крупы каша с ложкой прогорклого сурепкового масла, а на третье – компот – мутная, чуть сладковатая (все же столовая сахарного завода) жидкость с парой кусочков сушеных яблок, а на дне вши! Вареные вши! Те, кто успел выпить это пойло, не разглядев содержимого – поплатились своим обедом – их вывернуло наизнанку, и не только их, а еще и слабонервных. Шел 1932 год – самый голодный год. Воду для пищи брали в Канте прямо из речки, а туда, хлынувшие в город аильчане, смывали с одежды вшей – так нам объяснили появление их в компоте.

К весне 1933 года у меня что-то случилось с ногами. Я стала увлекаться физкультурой. Во время пробежек у меня стало перехватывать болью ноги над лодыжками. Лечащий врач уложил меня в постель, где я провалялась весь последний учебный семестр. Кроме того стало что-то с сердцем. Врач поставил диагноз – миокардит. На ногах появились отеки. Мама показала меня опытному врачу и он посоветовал увезти меня куда-нибудь в среднюю полосу России.

О ПСТ пришлось забыть. Там произошли перемены: арестовали Модеста Ивановича, но он сбежал. Ребята в отряде вышли из пионерского возраста, и театр реорганизован ТЮЗ. Теперь его стала посещать Юля.

Одна из моих бывших подруг по ПСИ, узнав, что мы сестры заявила Юле:» Не может быть! Да она с тобой даже рядом не сидела!». Действительно, Юля к тому времени из прехорошенькой превратилась в настоящую красавицу. Я рядом с ней особенно казалась замухрышкой.

Тем временем мама решила , что мы должны уехать и, списавшись с братом отца, Леонидом Антоновичем Рутковским, работавшем под Свердлвском на Лосиновских торфоразработках, увезла нас в тайгу, где ни о каких школах даже мечтать не приходилось. Пропадал еще один учебный год. Шел октябрь 1933 года.

В Лосинках нас поджидала неожиданность : дядюшка развелся со своей прежней женой и был уже женат на другой. Нина Евгеньевна Радзевич была из аристократической семьи. Был у нее сын, Вадим Сергеевич, тоже, как и дядюшка – бухгалтер, живший в незарегистрированном браке с очень бойкой сибирячкой, тоже Ниной, у которой был 3-летний сынишка. Брак этот был вынужденный. На одном из новогодних вечеров, Вадима сильно подпоили и уложили в постель к Нине. Утром, ничего не помнящий и не понимающий, он, как честный человек, привез ее с ее сынишкой, в родительский дом.

Квартира у дядюшки была из 3-х комнат. Одну занимал сын с «женой», вторую – родители. Мы заняли третью – проходную. Мама сразу начала искать работу. Для чего ездила в Свердловск. Ее и Юлю направили в Егоршино в шахтоуправление. На первых порах определили жить в женском общежитие. Это была огромная комната, заполненная деревянными топчанами, кишевшими клопами. Потом нам дали комнату в семейном общежитии. Три топчана и маленький стол – вся наша мебель. Матрасы, набитые соломой, тогда были в употреблении обычными.

Мне повезло. Здесь была школа семилетка, и я стала ходить в седьмой класс, но не долго. Приехал дядюшка и увез нас обратно в Лосинки. Там, в его конторе, открылось место статистика-плановика, на которое поступила мама. Туда же устроили счетоводом Юлю. Я опять осталась без школы. Вскоре нам дали 2-комнатную квартиру с полеым комплектом клопов и тараканов, с которыми я безуспешно боролась.

Сердце мое больше не давало о себе знать, хоть ноги и отекали.

На Урале, близ Свердловска, в Лосинках, мы прожили недолго: с октября 1933 по апрель 1934 г. Сердце мое больше не давало о себе знать, и мама стала подумывать о возвращении во Фрунзе. Но за это время Вадим Сергеевич и Юля успели полюбить друг друга. Он разъехался со своей «женой». Она уехала в Свердловск и Юля с Вадимом поженились. Хоть Юле еще не было полных, 18 лет в ЗАГСе все же их зарегистрировали.

Уезжали из Лосинок только я и мама. Сначала мы направились в Ташкент к дяде Грише. Там мама попыталась устроится на работу, но безуспешно. И, оставив меня на попечение тети Клаши – жены дяди Гриши, мама уехала во Фрунзе.

У Петерсонов была всего одна комната, даже двоюродные сестры, их дочери, жили отдельно. Поэтому я спала на террасе. Перед рассветом меня каждый день будил леденящий  мне душу протяжный вой. Но, странно, что к утру я начисто забывала об этом и только спустя некоторое время узнала, что недалеко от дома находится мечеть и это маудзин – духовное лицо, призывает правоверных к утренней молитве.

Дядюшка и тетушка целый день были на работе и я оставалась хозяйничать. Ходила на базар, готовила обед. Я прожила в Ташкенте до самой осени, когда, наконец, мама во Фрунзе устроилась на работу. Остановилась она в семье своего первого жениха, у Кудриных. Меня мама выписала тоже к ним. Мы их очень стесняли, но они к маме и комне относились очень хорошо. Потом нас приютила Пелагея Федоровна (фамилию не помню) и тоже на уплотнение: на все лето и осень на полевые работы уехал ее зять. Она оставалась с племянницей Сидочкой и пустила нас на это время.

Вскоре по соседству нам на два года сдали квартиру семья военного, которого направили на работу в Рыбачье.

Целый год я проболталась дома. В 16 лет поступать в 7 класс обычной школы было невозможно. Наконец, мамина знакомая, родственница Кудриных, пристроила меня ученицей чертежницей в отдел Землеустройства при Наркомземе, где она сама работала в качестве чертежницы. Дело у меня пошло довольно успешно, так что на следующее лето меня даже послали в командировку, в Узген. Там я оформляла «Акты на вечное пользование землей колхозами».

В Узген я приехала в начале июня и пробыла там до самой осени.

Начальник землеустроительного отряда Сибирцев, уже немолодой человек, бывший офицер, впоследствии был арестован и расстрелян органами КГБ, как «враг народа», хотя трудно себе представить в этом очень доброжелательном и добром человеке врага. Его жена, значительно моложе его, тоже была очень приветливой женщиной.

Отряд занимал довольно большой по Узгенским масштабам дом с большим садом. Мне было отведена небольшая комнатка, которую мы занимали с землемером Катей. Здесь же в этом доме жили и другие землеустроители, в основном ошане и несколько студентов землеустроительного техникума (так  он, по-моему, назывался). Одних помню по имени, других – только по фамилии: Коля Добрынин, Куцев, нет, еще двоих забыла. Вся партия состояла из небольших отрядов, возглавляемых уже опытными зрелыми землеустроителями: Александром Курочкиным, татарином Хайруллой Рамзановым, Подшивалкиным, четвертого не помню. Двое из них  жили здесь с семьями. Я тайно, безнадежно вздыхала по Курочкину, влюбленному в свою молодую жену, жившую в Оше. Это был высокий, широкоплечий блондин, не красавец, но с приятной внешностью. У него был небольшой, но приятный голос и он постоянно пел и с упоением рассказывал о своей жене. Мне же оказывал внимание Коля Добрынин и, немного Хайрулла. Хайрулла не был женат, но не был и свободен. У него был старший больной брат и он, по татарскому обычаю, должен был после смерти брата, женится на его вдове, которая была старше Хайруллы и имела  детей.

Сад, примыкавший к дому, состоял в основном из урючных и грушовых деревьев. Был момент, когда нам сильно задержали зарплату и мы утоляли голод этим урюком. Выручил случай. В Узген прибыла геологическая партия и им понадобилось снять копию с карты Узгенского района. Сибирцев рассчитал ее стоимость по самым высоким расценкам. Я выполнила ее в течение дня Нам сразу заплатили, хоть чертеж получился и неважный. Все же я была только ученицей-чертежницей и, как сказала заказчица: «Ничего, бывает и хуже…, но редко». В этот день мы всем отрядом отъедались на эти деньги в местной столовой-ресторане. Правда, денег хватило всего на 2-3 дня, но подоспели деньги из Фрунзе.

В это время в Узгене должна была проходить районная выставка скота, на которой я тоже подработала. В городишке не нашлось художника и меня привлекли к этому делу. Поскольку я тоже рисовать не умела, то все рисунки были взяты из книги, а я их только увеличила прибором, т.н. пантографом. Мне неплохо заплатили, и я смогла  себе купить шерстяную кофточку и заказать юбку. До этого у меня было всего 2 ситцевых платья, которые я попеременно стирала. Сибирцев не скупился на расценки на выполняемую мной работу, и к своему отъезду у меня скопилось около 1000 рублей, для меня непостижимая сумма.

 

VI

На эти деньги я купила обувь и теплую жакетку из морской крысы (но не из ондатры). Это была первая в моей жизни «ценная» вещь. Я проносила ее несколько лет.

Осенью 1936 года я поступила в вечернюю школу опять в 7 класс. Училась с удовольствием и успешно. У меня появились друзья-мальчики одноклассники. Два Володи Соловьев и Воротников и, почему-то , только по фамилии называвшийся Свинорев. Впервые мои одноклассники были или моими сверстниками, а то и более старшими.

Свободное время было только по воскресеньям.

 Год пролетел быстро. Осенью 1937-го я решила поступить в педагогическое училище.

Вступительные экзамены сдала с трудом, т.к. в вечерней школе преподование вели по облегченной по сравнению с нормальной школой программе. Прошла с невысокими баллами. Но училась отличницей. Снова мои одноклассники были младше меня, но несмотря на это и на то, что без моей зарплаты нам с мамой стало материально труднее, годы учебы в педучилище были, пожалуй, самыми светлыми в моей жизни. Я училась с увлечением, т.к. представляла себе, как я полученные знания буду передавать своим ученикам. Я надеялась, что после педучилища поступлю в пединститут на заочный факультет русского языка и литературы. Поэтому  этим предметам уделяла особенное внимание. Мне повезло с преподавателем по этим предметам Петром Ивановичем Карахозом. Это был настоящий артист своего дела. Я буквально с упоением впитывала каждое его слово.

 

Летом 1939 года из Бредов на Урале во Фрунзе переехала новая семья юли. Юля не могла там оставаться, т.к. там все напоминало о ее умершем первом ребенке. Это была прелестная девочка. Ей было около года, когда она чуть-ли не в трехдневный срок скончалась от острой кишечной инфекции. Мы все очень переживали смерть Эленьки. Мама даже заболела.

Первым приехал муж Юли, Вадим Сергеевич, чтобы устроится на работу и подыскать жилье, т.к. мы занимали всего одну комнату. Теперь мы жили в своей собственной коммунальной квартире. Комната и общая кухня, доставшиеся нам случайно. Прежние хозяева должны были уехать на 2 года и им порекомендовали нас в качестве временных квартирантов. Но через 2 года главу дома, военного , перевели в другую республику и они передали нам свой ордер на квартиру. Маме удалось выхлопотать, чтобы его переоформили на ее имя. Сначала там было 2 комнаты, но потом нас решили уплотнить, т.е., забрать одну комнату. Мама договорилась с одной  из своих приятельниц, работавшей в обкоме, что она займет эту комнату, но в случае, если наше семейство увеличится, то она переедет. Впоследствии она это сделать категорически отказалась.

Вскоре Вадиму удалось поступить на работу в Киргиззолоторедмет, в качестве главного бухгалтера. Юля со свекровью приехали, не дожидаясь, когда он получит квартиру. Дядя Леня к тому времени вернулся к своей прежней жене и жил в Киеве. Мы все ютились в нашей двадцатиметровой комнате. Наконец, Вадим получил двухкомнатную квартиру и они переехали в 2 маленькие , темные комнатки.

Нина Евгеньевна имела некоторые ювелирные ценности, столовое серебро и небольшие сбережения. Она решила все это вложить в постройку собственного дома. Им пришлось жестоко экономить. На обед варился жиденький борщ на постном масле (ужасная гадость), на завтрак и ужин гренки, но без яиц, а просто жарился хлеб на постном масле. Дом был буквально выстрадан.

Но у Юли начались  трения со свекровью, и она чуть не разошлась с мужем, не смотря на то, что они любили друг друга. Однако Юля уже ждала второго ребенка, и стараниями Вадима конфликт был ликвидирован.

Под новый дом им отвели изъятый садовый участок. Тогда начали поощрять строительство частных домов за счет изъятия «излишков» у домовладельцев, у которых земельный участок превышал норму. А новыми правилами разрешалось иметь в черте города не более 4-х соток.

В первый же год после постройки дома Юля и Вадим развели свой первый огород. Земля оказалась очень плодородной. Овощи получились превосходные. Редиска, например. Уродилась размером с большое яблоко. И они, понемногу, начали отъедаться. Перепадало и нам с мамой.

Семейство все же переживало трудный период. Юлина свекровь, Нина Сергеевна, хоть и вышла из аристократической семьи, была очень практичной. Ей стало казаться, что юля уже не отвечает ее идеалам. Не образована, неумелая хозяйка, не обладает хорошими манерами и т.п. И она стала мечтать о замене ее «более достойной» женой для Вадима. Юля переживала очень тяжелый период в своей жизни. Сама свекровь была, по существу, больным человеком и ей требовался уход. У нее были больные почки. Так что ее основным занятием был постоянно раскладываемый ей пасьянс. Надо отдать ей должное – она была очень начитана, великолепная рассказчица, умела поддерживать и вести разговор с кем угодно.

Перед родами Юле пришлось перебраться к нам, т.к. свекровь не могла ей помочь по уходу за ребенком.

25 июля родилась Галинка. Я очень полюбила ее и она часто оставалась на моем попечении.

Несколько раз в неделю приходил Вадим навестить Юлю и Галинку.

Вадим был удивительным человеком. Очень хорошо знал бухгалтерию, был неплохим математиком, хоть и не кончал ВУЗа. Его очень ценили на работе. Он, когда к нему обращались с просьбой, прилагал все усилия, чтобы помочь. Любое мнение, не вступая в спор, терпеливо, не перебивая, выслушивал, т.к. считал, что это помогает лучше взвесить и оценить обстоятельства. Никогда никому не льстил. Держался хоть и скромно, но с достоинством. В бесхарактерности его никак нельзя было упрекнуть. Он руководствовался своими правилами и был правдив. С Юлей они на протяжении всей своей супружеской жизни, никогда не ссорились. Не припомню случая, чтобы кто-нибудь его судил. Его любили. Юля тоже никогда ни с кем не враждовала. Помню я, еще девочкой, подняла с пола бумажку и прежде чем выбросить (а вдруг что-нибудь нужное)  РАЗВЕРНУЛА И ПРОЧИТАЛА ЕЕ. Юлиной рукой там было написано:» Боже, хочу, чтобы меня все любили. Помоги мне». И Бог помог ей в этом. У нее всегда было достаточно приятельниц. Она никогда ни с кем не ссорилась. Так что это была идеальная пара.

 

К 1939 г. наше экономическое положение начало налаживаться. Но в ноябре началась финская война. С полок магазинов стали исчезать основные продукты. Народ запасался мукой, спичками, солью, мылом и всем, что могло хранится. Нам таких запасов сделать было не на что. Трудности начались сразу. Но в конце ноября 1940 г. война закончилась. Жизнь нормализовалась. В магазинах было почти все.

А 22.06.41 г. неожиданно началась 2-я мировая война, впрочем, она началась гораздо раньше. Фашисты прошагали по всей Европе, довольно быстро покоряя страны и к 22 .06 добрались до границ СССР. В первый же день они бомбили Москву. Мама, да и я, очень беспокоились за дядю Мишу и его сына Володю. Телеграммой звали их к нам, хоть и в тесноту, но подальше от войны. Володе как раз исполнилось 18 лет и его сразу призвали в армию, и тут же отправили на Ленинградский фронт. От него не было ни одной весточки, видимо он погиб, но считался пропавшим без вести. Дядюшка долго пытался выяснить все обстоятельства при которых исчез Володя, но тщетно. Там была страшная мясорубка. Дядя Миша так и остался в Москве, надеясь, что вдруг появится сын или будет о нем какое-нибудь известие.

Немцы быстро продвигались по советской территории. У них были мобильные, хорошо обученные, моторизованные войска. Гитлер обещал к 8.07.41 г. занять Москву. Но русская зима осложнила его продвижение. По Союзу была объявлена тотальная мобилизация всех мужчин с 18-летнего возраста. На войну посылали еще необученных мальчишек. Часто они даже не попадали на самый фронт, т.к. эшелоны см ними попадали под бомбежку и гибли в пути. У соседки на войну ушли сразу четыре сына. Вернулся только один. Из наших родных – 2 двоюродных брата Миша и Володя. Миша добровольцем пошел в народное ополчение и тоже пропал без вести, вернее погиб. Родного брата Миши – Женю, не взяли из-за заикания, хотя он тоже пытался добровольцем записаться в народное ополчение.

Вадима не мобилизовали, т.к. управление Киргиззолоторедмет  сразу же оформило ему бронь.

Народ метался по магазинам, по запас скупая все продукты, годные для хранения. Мыло, спички и соль закупали кто сколько мог. Мы из-за отсутствия средств, запасов сделать не могли, а одна моя сотрудница всю войну меняла мыло и спички на хлеб и масло.

 

Миша, Женя и Нина – дети маминого сводного брата дяди Володи, исконные москвичи. Нина была актрисой в художественном театре, играла даже первые роли, но из-за какого-то заболевания костей, была вынуждена оставить сцену и потом уже, после войны, работала режиссером в театре Советской армии. У Жени был баритон и он работал в оперетте и на радио. С ними я познакомилась только после войны, когда Женя работал в ансамбле Красной армии под управлением Александрова. Об этом впереди. А Миша осенью 40-го приезжал во Фрунзе. Он работал в ВЦСПС (Всесоюзный центральный совет профессиональных союзов) то-ли зав отделом, то-ли инструктором. Во всяком случае у него было удостоверение в красных корочках, которые открывали ему доступ в любую организацию и учреждение.

 

 

 

 

 

 

 

VII

 

10.03.2000 год

 

Едва-ли моего зрения хватит, чтобы описать хотя бы еще какой-нибудь период жизни. Я очень плохо стала видеть. Читать газеты даже с лупой стало очень трудно. Книги, в которых белее четкий шрифт, еще кое-как одолеваю, затрачивая по 10 минут на страницу. Катаракта одолевает меня. Хуже всего, что офтальмолог сказала, что операцию мне делать бесполезно из-за дегенерации сетчатки. И хоть болячек у меня предостаточно, все они не смертельные и я побарахтаюсь еще не один год, если не случится какое-нибудь ЧП.

Слепая и глухая я стану бременем для близких.

 

6.07.03 год

Коля прав: надо продолжать записывать воспоминания. Нет никакого толку в том, что я бесконечно перебираю мысленно то, что произошло в последние два года,  прихожу в отчаянии от всего случившегося, от дальнейших событий. Моя позиция – нельзя терять свою крышу над головой, нельзя терять всего нажитого с таким трудом ради призрачных надежд поправить положение переехав в Россию. Теперь переезд грозит полным разорением. Надо подумать и о старости. Там новой крыши не нажить, а платить за квартиру будет не чем. Меня страшит будущее моих сыновей. Теперь на рынке труда востребованы только молодые, не старше 40 лет, а им уже за 50. Надо поломать голову над тем, как можно еще заработать на жизнь, если окажешься безработным.

Жизнь для меня стала бессмысленной. Я чувствую себя обузой не только для сыновей, но и для внуков, хотя и относятся ко мне се хорошо. Но, к сожаленью, мам по наследству передала мне не только слепоту, глухоту и церебральный склероз мозговых сосудов, ще и свое долголетие. Последние 10 лет она очень страдала. Не дай Бог мне дожить до ее возраста.

7.07.03 г.

Начиная эти записки, я в первой тетради, вспоминала о НЭПе, сетуя, что забыли об этом опыте. Ну, вот прошло уже более 10 лет, а воз почти не сдвинулся с места. Я не учла, нэпманы имели уже большой опыт и навык в организации предприятий и торговле, а теперешнее поколение совершенно к этому не подготовлено. Те единицы, которые преуспели, в основном нажили состояние нечестным путем. Кроме того, с развалом государства, рухнули все экономические связи, все основы.

Я, видимо, потому начала записки не с биографических данных, что этого вопроса касалась в «Семейной хронике», но теперь вернусь к этому. Начну с мамы. Ей досталась нелегкая жизнь, однако, именно от этого сложилась и наша судьба.

 

Итак, моя мама, Любовь Николаевна Петерсон, после замужества – Рутковская, родилась 8 августа 1893 года в семье народного судьи Петерсона Николая Павловича и Юлии Владимировны, урожденной Огаревой. Ее бабушка, Юлия Михайловна Огарева, была замужем за близким родственником – братом отца поэта Огарева – близким другом Герцена. До замужества, моя прабабушка, Юлия Михайловна, носила фамилию Арсеньевых. Ее род имеет общие корни с родом матери Ю.М. Лермонтова, которая тоже была из Арсеньевых. Их общий предок из Золотой Орды – Аслан Мурза Челибей. Больше о них я написала в «Семейной хронике» и не стану повторяться.

Мама была младшим ребенком в их громадной, дружной  семье. Старшие братья и сестры баловали ее.

Окончив гимназию, она отправилась в Москву, где уже жил и работал ее брат, Михаил Николаевич. Поступила на педагогические курсы. Отец высылал им на каждого по 30 рублей ежемесячно. Брат делал большие успехи в изучении лингвистики и по окончании Московского Университета, был оставлен на кафедре. Очень скоро защитил диссертацию и стал самым младшим профессором. После него осталось много научных трудов. Сравнительно недавно , лет 6-7 назад, вышла книга Почезниной (?) о его жизни и деятельности.

Ну, а как мама?

Она впоследствии с удовольствием вспоминала это время. Но вот грянула война с Германией, 1914 год. Из патриотических чувств мама оставила курсы и поступила на краткосрочные курсы сестер милосердия. Окончив их, работала хирургической сестрой в одном из Московских госпиталей.

В 1915 году поехала навестить своего сводного брата (от первого дедушкиного брака) Павла Николаевича. Сейчас не помню, в Гомеле или в Звенигородке у него была нотариальная контора. Там встретила моего отца. Он был братом  жены дяди Паши, Марии Антоновны Рутковской и работал  в дядиной конторе. Он был отпущен досрочно из ссылки за разработку летательного аппарата с вертикальным подъемом. Об этом я писала в «Семейной хронике». Повторяться не буду.

Мама в то время была невестой Николая Сергеевича Кудрина.

Отец был высоким, красивым, сильным хорошо сложенным человеком, очень умным и обаятельным. Мама вышла  за него замуж. Хотя отец был поляком, а следовательно католиком – венчались в православной церкви. Юля говорила, что тайно. Почему тайно и откуда Юле это было известно – я не знаю. Жили они тогда в Зарайске с мамиными родителями.

3 июня 1916 года родилась Юля. Она была крупным ребенком и едва не стоила маме жизни.  

Наступило трудное время.

В феврале 1918 года родилась я. Отец работал начальником канцелярии в Собезе.

В 1919 г., по-видимому, это было в ноябре, т.к. мне было уже 1 год и 9 месяцев, обстановка была тревожной. Наступали «белые» и Собез должен был эвакуироваться. Отец почему-то задержался и ушел догонять их в предутреннее время.

С тех пор связь с ним была потеряна, и мы всю жизнь считали его пропавшим без вести. Позднее маму не раз вызывали на допросы, считая, что она знает - где он.

В этом же 1919 году зимой от воспаления легких умер дедушка. Мама осталась с двумя малолетними детьми и больной матерью на руках, без средств к существованию.

 

Я, по всей видимости, обо всем уже писала и больше повторяться не стану. Продолжу с того момента, на котором прервала свои записи, когда стало плохо с глазами. Перечитывать написанное не могу – не вижу. Стараюсь  писать так, чтобы строка не набегала на строку.

 

10.08.03 г.

Мне уже 85 с половиной лет. Куча хронических болезней: я плохо слышу, у меня церебральный атеросклероз мозговых сосудов, склеротическое поражение сосудов ног – такое ощущение, словно от ступней  по щиколотку ноги стянуты бинтом